Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Это так внезапно… в самом деле, совсем неожиданно… свалилось на нас, — сказал он. — Я же не изверг. У меня и в мыслях не было… что она может умереть. Доктор говорит, она от заражения крови… умерла. Правда, мне это показалось… странным… совершенно непостижимым. Сам я думаю… что она от кровопотери… что истекла кровью… Кровь пропитала матрац и даже капала на пол… с вашего позволения.

Он опять на какое-то время замолчал. Все внутри меня противилось тому, чтобы что-то еще говорить, выражать ему мое участие и сочувствие, тем самым облегчая для него задачу продолжения речи… потому что теперь я точно знал, что он сделает мне предложение — вернувшись к разговору, который состоялся между нами пару лет назад^{434}. Как бы то ни было, я выпил за его здоровье. Вообразив, что шнапс удержит его от слез.

— Бент другой, чем Миха, — начал он решительным тоном. — Он стал подручным мельника, как вы, наверное, слышали. Это тяжелое, но хлебное ремесло. Думаю, парень рано или поздно женится на какой-нибудь мельниковой дочке. У него нет недостатка в качествах, которые нравятся девушкам. — Такого парня не следует недооценивать. Он за последние годы стал очень самостоятельным. Очень рослым. И когда он весь припудрен мукой — а на девушек это производит впечатление, — его шансы только возрастают. Тогда сама по себе приходит мысль, что его кожа под курткой темнее, чем белый халат, и белая шапка, и белое лицо. Есть в такой мысли что-то соблазнительное. — Так же обстоит дело и с трубочистами. Но они, разумеется, черные — то есть там все наоборот. — Бент будет более удачливым, чем Миха, — так я предполагаю. — Знаете ли… иногда мне приходится что-то выслушивать о Миха, что-то не очень хорошее; но он просто очень застенчивый. Это действительно так — застенчивый, как девушка…

Ларс надолго задумался — наверняка о сыновьях. Мысленно испытывал каждого из них, рассматривал… Он собирал их всех вокруг себя. Будто вытаскивая, одного за другим, из тихой заводи — из стоячих вод времени. Добравшись в своем воображении до новорождённого, он заговорил снова.

— Малышу сегодня исполнилось одиннадцать дней. Он не отличается — не отличается сколько-нибудь заметно — от своих братьев — когда они были в таком же возрасте. В самом деле, не отличается. Это совершенно обычный… здоровый ребенок. — Я решил — отдать его — другим людям — чтобы он стал для них приемным сыном. Потому-то я и пришел. — Я бы хотел с вами — об этом — о предложении с вашей стороны…

— Я понял, — ответил я, прежде чем он завершил фразу. — Вы вспомнили, что пару лет назад я приходил к вам с просьбой.

— Так оно и есть… — сказал он, — именно об этом я и подумал. Если уж отдавать ребенка — то кому как не вам, моему ближайшему соседу…

И опять, уже не в первый раз за последние дни, мне внезапно пришлось прилагать усилия, чтобы справиться с нахлынувшими мыслями. Я твердо решил, что теперь не приму этот дар судьбы. Но я чувствовал потребность как-то обосновать мой отказ, обосновать для себя самого. Почему я хочу отвергнуть собственное давнишнее желание? Неужели два или три года — слишком тяжелое испытание для определяющей нашу жизнь иллюзии? Судьба исполняет многие наши желания — — но только не тогда, когда мы бы хотели, — а когда эти желания уже захвачены неописуемым процессом тления — когда сами мы их больше не узнаём. Ведь мы никогда не хотим чего-то вполне реального: наше желание тянется к абстрактному представлению о каком-то потоке событий, а не к событиям в их подлинности — не к безнадежному превращению этого потока в Окончательное, Неизбежное… в целиком и полностью Не-Сновидческое… — Могильщик между тем продолжал говорить.

— Мне достаточно и остальных. Самый маленький, этот маленький убийца — был бы для меня… честно говоря… обузой. Хоть я и имею… всяческий опыт обращения с детьми — я хочу сказать, что я всех их… вырастил, без каких-либо несчастных случаев, — все же мне теперь не хватает… поддержки со стороны моей Петры… так что у меня нет больше… подлинного желания, чтобы еще раз…

— Слишком поздно, — прервал его я.

Этот человек, явно намеревавшийся говорить и дальше — он даже продолжал шевелить губами, правда, не производя ни звука, — взглянул на меня со смущением и страхом.

— Как это — почему? — спросил он после минуты испуганного молчания.