Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

На этот вопрос я должен был ответить прежде всего себе, без околичностей и отговорок, — несмотря на плачевное состояние моей головы. «Слишком поздно» — и это все, что я могу противопоставить тому Сознанию, что скрывается за вещами? В самом ли деле я всего лишь обижен или обескуражен, потому что мне пришлось дожить до пятидесяти лет, прежде чем судьба признала эту идею — способ решения моего будущего, придуманный мною, — прежде чем судьба признала ее годной и потому привела в соответствие с реальностью рядом со мной, вокруг меня? Меня что же, рассердила бюрократия Случая, которая, без видимой пользы, заставила меня прождать пару лишних лет — а за это время мне представилась возможность учинить еще одну глупость? Ту глупость, что я написал письмо неизвестно куда, в широкий мир, и в качестве ответа получил некоего господина Аякса фон Ухри? «Слишком поздно…» — эти горестные слова, это выражение глубокого разочарования… своего рода самоотречения, которое уже давно держит нас в своих когтях… постепенно отравляя… это дикое желание наконец покориться обстоятельствам… наконец перестать хотеть того, чего ты хотел когда-то, — неужели эти слова действительно произнес мой разум?

Мой мозг, с которым я боролся, определенно вышел из равновесия. На него воздействовали силы или предчувствия, неуловимые для меня. Я хотел точно выразить то, что означали мои слова; но я не хотел стать виновным по отношению к себе самому: разрушить свою жизнь, полностью парализовать свое будущее. Усыновить младенца — это означало бы жизнь: жизнь как таковую, дальнейшие годы, продолжение потока событий. Я должен был бы заботиться об этом маленьком мальчике, маленьком убийце, потому что, стань он моим ребенком, никакой другой опоры у него не осталось бы. Значит, я должен был бы жить, ради него. Судьба была бы обязана подарить мне еще по меньшей мере пятнадцать лет! Это казалось… совершенно неопровержимым. — Усыновить ребенка, фактически купив его, это было бы страхованием против смерти — против моей смерти. — И все же что-то бесформенное, тошнотворное — во мне или вне меня — противилось этому простому соображению. Или, по крайней мере, причудливо его искажало. Маленький мальчик, которого я еще даже не видел, словно погружался в черную желчь. Его бедное, только что родившееся тельце становилось поводом для распрей. Он совсем скукоживался, превращаясь в карлика, который не может расти. Красота, свойственная его братьям, у него была отнята; он же представлял собой только несколько фунтов человеческой плоти, о которых ничего определенного сказать нельзя. «Кто знает, выживет ли он вообще, если попадет в руки такого сумасброда?» — произнес, внятно для меня, некий голос.

Я почувствовал очень неприятное давление в поджелудочной впадине, физическое ощущение тошноты. «Был бы он, по крайней мере, в том возрасте, когда ребенок сам застегивает и расстегивает штаны…» — сказал я. Его беспомощность не внушала мне сострадания. Я представлял себе, с омерзительным отвращением, как мне придется стирать пеленки, видеть это невыразительное человеческое тельце запачканным влагой и грязью его выделений. «Почему меня преследуют все эти картины — отталкивающие, конечно, но не имеющие никакого значения? Почему я не слышу голоса, который подбодрил бы меня? — Эти мерзости, которые мне мерещатся, наверняка только отговорки; на самом же деле я просто не должен усыновлять ребенка. Да я больше и не хочу этого. Я больше не имею на это права. Я не имел на это права и тогда. Сегодня ситуация лишь по видимости изменилась. Лишь по видимости. Эти проклятые призраки Вечности^{435} ловят нас на удочку, используя в качестве наживки свободную волю. Вновь и вновь насаживая ее на крючки. Но сегодня перед моим желанием выставляется заслон из голосов и неаппетитных картин; против моего желудка предпринимается совершенно реальная атака — натиск тошноты; и моя душа не может устоять перед ужасающей значимостью такого неупорядоченного сопротивления. Я не могу ему противопоставить ни крупицы подлинного чувства, ни капли любви, ни даже желание стать отцом или потребность в общении — ничего». Это была только часть того смятения, что оказывало гнетущее воздействие на мой блуждающий дух. Возможно, я в тот момент вообще не был способен к ясному, то есть ограниченному, мышлению. В дело вмешались чуждые д'yхи… или, по крайней мере, чудовищное подсознание, ибо и оно тоже — в ведении моего Противника.