Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Когда осветляется воздух,
когда утешенье росы уже
нисходит на землю,
незримо, неслышно так —
ибо в мягкой обуви
Роса, наш Утешитель, ходит, как все сострадатели, вкрадчивы,
помнишь ли, сердце горячее, помнишь ли ты,
как однажды, жаждой томимо,
небесных слёз вожделело, падения рос,
опалённо-усталое, ты,
и как тогда на тропинках с жёлтой травой
лыбилось солнце свирепо, слепя на закате, злорадно
метались меж чёрных стволов, вкруг тебя
солнца знойные взоры.

— «Это ты, что ли, Правды

жених, — глумились они, —нет, ты всего лишь поэт!
хитрый, хищный, крадущийся зверь,
что не может не лгать,
сознательно лгать, предумышленно,
похотливо желая добычи,
замаскированный пёстро,
сам себе маска,
сам и добыча,
ты, что ли, Правды жених?..
Ты — шут, ты — поэтишка.
Пёстро бормочущий только,
из-под маски шута бормочущий пёстро,
поднимаясь по лживым словесным подмостям,
по радуге-лжи
меж поддельных небес
бесцельно бродящий-блуждающий —
ты — шут, ты — поэтишка.

Ты,

что ли, Правды жених?..

Нет чтоб — тих, чист, в лёд влит —

образом стал
Господня столпа,
утвержден перед храмами,
страж при Господних дверех:
нет! не любя добродетели-статуи эти,
в дикомани любой дома больше, чем в храмах,
с дерзостью кошки
прыг сквозь окна, в любое,
— оп! — в любую случайность,
к перво-лесу любому принюхиваясь,
в девственных перво-лесах бегал ты,
среди хищников пёстро-косматых
безбожно здоровьем дыша, красиво и пёстро ты бегал,
похотливо губу раскатав,
блажен был ты — адный, блаженно-злорадный, блажен,
                                                                   кровожадный,
мародёрствуя, крадучись, весь изолгавшись, ты бегал…

Или, орлу уподобясь, что долго-

долго, не двигаясь, в бездны,
в свои же бездны глядит…
— о как они зырят во всё глубочайшие глуби,
что вонзаются-вьются понизу и книзу,
понизаются, вздвинуты, вниз!
И вдруг —
ока вздрог,
какой уж там круг,
коготь нагл, он игла, гол и наг, —
камнем падают вниз на ягнят, как
снег на голову, жжёт их глад,
стервенея, в злобе на овечьи душонки,
в ярости злобной на всё, что взирает смиренно,
добродетельно, человечно-овечно, курчаво-пушисто,
тупорыло, молочно-ягняче и добро-желательно…

Стало быть,

орло-подобны, пантеро-подобны
стремленья поэта,
эти стремленья твои под тысячью масок,
ты — шут, ты — поэтишка!..

Ведь ты углядел в человеке

Бога-нет-Агнца, —
и Бога задрать в человеке,
как в человеке овечку,
и, раздирая, смеяться —

вот оно, вот блаженство твоё,

пантеры блаженство, орла,
шута и поэта блаженство!..»

Когда осветляется воздух уже,

когда уже месяца серп
в празелень меж багрецов
крадётся завистливо
— день невзлюбя —
и с каждым шагом украдкой
роз подвесные ложа
жнёт-подрубает, пока не поникнут,
бледные, в ночь не поникнут:

так поник когда-то и я,

из моей правды-безумия,
моего дня-тоски,
утомлён днём, от света больной,
— к земле поник, к вечеру, к тени,
Единой Правдой спалён и жаждой томим
— ты всё еще помнишь, помнишь, горячее сердце,
как жаждой томимо было тогда? —
лучше б совсем уж не знать никакую Правду!
Ведь я шут только! Только поэтишка!..