Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Сгрузить медный контейнер мне удалось без особых трудностей. Он весил, наверное, килограмм восемьдесят. Длинный, но удобный в обращении… Хуже получилось с ящиком из тикового дерева. Не только потому, что из-за красиво отполированных внешних стенок он требовал бережного обращения, — его вес был наверняка вдвое больше, чем у медного контейнера. Поскольку я никаким образом не мог бы его удержать, пришлось сделать так, чтобы он соскользнул на мешковину. В дом я его затащил, предварительно подстелив солому. Работа, которая меня ожидала, была немаленькой. Дно деревянного ящика я укрепил тяжелыми, специально мною купленными латунными винтами; более слабые винты, использованные корабельным плотником, я удалил. Крышку я тоже примерил, просверлил в ней дырки и подчистил их. Было три часа ночи, когда я прервал работу. К этому времени я просверлил около сотни дырок и закрутил половину винтов, чтобы укрепить дно.

Я задумался о завтрашнем дне: что мне предстоит заняться пайкой, в которой я смыслю еще меньше, чем в столярном деле. Но я был настолько измотан, что грядущие трудности вызывали у меня только смутное ощущение грусти, жалости к себе и неудовлетворенности, которое могло относиться как к отсутствию у меня нужных ремесленных навыков, так и к смерти Тутайна. Я не мог разграничить свои душевные импульсы. Я в очередной раз должен был покорно принимать мысленные картины, которые выплескивал на меня заброшенный в бодрствование сон: картины из неисчерпаемого хранилища воспоминаний — и древних, тысячелетней давности, и новых, но тоже забытых и уже таких старых, как все перезревшее и выдохшееся. — Я улегся в кровать; опять встал, выпил коньяку; почувствовал, как алкоголь обжег мне глотку; вернулся в кровать и заснул. Больше того — сновидение одержало верх и полностью задушило бодрствование. Меня куда-то швыряло: во все трудности этого мира, прошлые и будущие, во все школьные экзамены, которые не были выдержаны и никогда не могут быть выдержаны; передо мной вставали задачи, которые я не мог решить, для которых в конечном счете и нет решения. Это просто держалось в тайне; мне бы это открыли в конце всех вечностей, чтобы моим мучениям не было конца. Школьные парты незаметно превратились в поле. Я был мышью, над которой высоко в небе кружит сарыч. Она пыталась спастись от его когтей. Но она этого не могла. Земля ее не пускала. Мышь не могла решить такую задачу. Ведь я не мог летать. Я ничему не мог воспрепятствовать. Мучительные вопросы подступали ко мне. Я стыдился собственного невежества и своей наготы. Я был наг посреди сборища одетых. Я, кроме того, теперь знал, что у меня отвратительное происхождение. Меня породил скат, отложив яйцо, — и передал мне в качестве наследственного признака колючки своего гадкого хвоста… Если бы я не провалился из одной черной ночи в другую, из человеческого мира в животный, и не превратился бы из животного в осыпающиеся кучи зерна, а потом — в зеленую воду и сапфирового оттенка базальт, — тогда бы я точно умер от стыда.

От стыда быть тем, кто я есть.