Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Когда рассматриваешь готовую вещь, это уже совершенно другое состояние духа, — ответил я. — Она не имеет ни малейшего сходства с моими представлениями; она свободна от мучительных, затраченных на работу часов; и даже усилие выразить что-то в ней едва ли заметно. Десять тысяч воспоминаний о луге, по которому я шагал, уже развеялись. — Лишь очень редко встречается строчка, запечатлевшая персональную боль, часть моей судьбы, — но, когда я нахожу такую строку, мне кажется, что я должен стыдиться ее… что она плохая. — Наше тело, которое добывает для нас все впечатления; на котором, как на музыкальном инструменте, весь Универсум играет своими призрачными пальцами, извлекая полнозвучные аккорды грез и реальности, — это тело вновь и вновь ощущает потребность в сне. Усталость определяет границы наших возможностей. И бывает такая усталость, которую не вылечит ночной сон. Бывает ощущение, что ты несчастлив, и бывает чувство общего изнеможения. Нам поставлены границы. Это очень тяжело… очень тяжело выстаивать в духе. Необходимое условие для этого — иметь верноподданническое, то есть послушное, тело. Несчастье, обрушившееся на наше тело, всегда разрушительнее воздействует на дух, чем на душу. Но люди привыкли путать одно и другое. На опыте собственной боли они учатся только подстановкам. Когда вокруг них грохочут пушки, они начинают молиться. Они хотят таким образом предотвратить гибель от разрыва снаряда или появление телесной боли. Но когда боль овладевает ими, молитва смолкает. — Мое тело устроено так, что я должен долго раздумывать, прежде чем какая-то мысль покажется мне важной. Мои ощущения состоят по преимуществу из разрозненных частей. Я восхищаюсь в других людях ясностью и неопровержимостью их высказываний, той доверчивостью, с какой они впускают в себя феномены бытия. Я же постоянно нахожусь в поисках гарантий надежности. Я закомплексован. И моя мысль часто остается не направленной ни на какую определенную цель.

— Я надеялся, что постоянное рядом-присутствие Фон Ухри поможет вам избавиться от упадка духа. — В голосе Льена прозвучала легкая укоризна.

— Он мне действительно помог, — сказал я. — Вы неправильно поняли мои слова, если вам слышится в них жалоба. Я говорил об особенностях своей натуры. И потому вообще не упомянул, что мне была оказана огромная человеческая поддержка. Из меня бы никогда не получился композитор, если бы Альфред Тутайн не устранял — неустанно — мои страхи и сомнения. Во мне слишком много враждебных сил. Он их сдерживал. Он не мог их совсем искоренить, но он их усмирял. Он был моим другом, настоящим другом. — А теперь, после стольких лет мучительного перенапряжения — да, я терзал свой дух, чтобы он оставался плодотворным, я с черной устрашающей алчностью осаждал свою душу, чтобы она раскрылась… я могу даже признаться, что от всех этих тягот под конец сделался ленивым, но только внутренние обстоятельства все равно словами не выразишь, — теперь, вот уже два месяца, я переживаю, поверьте мне, душевный подъем, подлинное облегчение. Я не хочу быть неблагодарным. Определенно не хочу. Я ценю дружеские услуги, которые были мне оказаны. Аякс продолжил ту работу надо мной, от которой отказался Тутайн. С незаурядным хладнокровием он пытается побороть отвратительное сопротивление моего организма. К несчастью, плоть моя имеет неисцелимые недостатки, из-за которых я осознаю необычное только в какие-то мгновения. Мне не хватает легкости — способности радоваться. Я, например, никогда не пою — я уже оттеснен далеко назад, — но я все-таки хочу еще раз начать сначала…

Продолжать эту речь я не мог. Я совершенно запутался. Я полностью забыл, где я и к кому обращаюсь. Слезы хлынули у меня из глаз. Я чувствовал ужасное отчаяние. Отчаяние из-за собственной слабости. Мои гости были смущены. Аякс обнял меня. И заговорил со мной как с больным. «Тебе сейчас станет лучше. Это пройдет. Только не говори ничего. Мы понимаем, что ты страдаешь. Успокойся!»

Я очнулся, словно пробудившись от сна. И попросил у присутствующих прощения. Себе же сказал, что мои нервы, наверное, не в порядке. Я запел в свою комнату, промыл глаза, принял пару капель морфина. И невольно услышал какие-то стыдные для меня слова, которыми обменивались за стенкой Льен и Аякс. Голос Льена говорил: «— Тутайн, превосходный и миролюбивейший человек… не сумел, как видно, помочь другу справиться с кризисом; и потому попросту уехал —». Голос Аякса сказал: «С ним трудно иметь дело, но он неопасен; после каждого припадка приходит раскаяние —».

Почему эти слова достигли моего слуха? Почему мне пришлось выслушать еще и их продолжение, для меня унизительное?

«— что-то вроде обесцвечивания души — — нужно его принудить — непостижимо, что его никак нельзя застигнуть врасплох — — блеклое рвение —».