Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Обычными средствами взаимопонимания он пользуется, как школьник пользуется логарифмическими таблицами или как инженер — тысячами накопленных единиц статичного знания, обобщенного в учебниках: без возможности проверить правильность формул, без желания уловить их подлинный дух. Потому он и кажется умным: потому что пользуется наследием более развитых, чем он сам. Он ничего не смыслит в утонченных душевных проблемах. Отговорки, сдержанность, ограничения; набор допустимых чувств; вытеснения; любовь, далекая от телесных соприкосновений; печаль по какому-то человеку, длящаяся дольше недели — все это представляется ему паутиной, наброшенной на чувства с целью уморить их голодом. Свобода в его понимании — это неограниченная свобода обитателей лесной чащи. Да только живет он как человек, среди людей. Он, конечно, к ним приспосабливается; но по сути остается все тем же: потому что время, подходящее для его истории, — это наша праистория, первобытность. Он совершенно одинок. Корни его души — безусловные чувственные впечатления, от которых большинство людей давно отказалось. Он не любит музыку. Просто не способен ее воспринимать. Музыка есть нечто настолько позднее, что к его эпохе пробиться не может. В его ушах гудит ветер. Зато глаза у него зоркие, как у орла. Его дух может воспламениться, даже если увиденные картины расплывчаты. Его взгляд достаточно неустрашим, чтобы присовокупить даже спрятанное, подозрительное к ядру целостного, обласканного светом образа. Все зримое погружено в свет. Видеть ужас, угрозу, беду, вожделение и смерть — значит еще и вот что: видеть их погруженными в сияние. Аякс видит мир во всей его красивой жестокости; но зло, как дьявольское расчетливое измышление мозга, — такое ему неведомо.

Он — это плоть, которая стала человеком^{342}: чтобы наводнять Землю войнами; вытеснять и истреблять животных; вытаптывать ландшафта, взрывать горы и долины ради добычи угля и руд; распространять под благодатными облаками тревогу, борьбу, пожары и ядовитые газы; ставить перед собой цели, а едва они будут достигнуты, заменять их еще более претенциозными; чтобы летать, наращивать скорость, стремиться к еще большей скорости; чтобы накапливать знание, дробящееся в десятках тысяч узкоспециализированных голов; чтобы безудержно умножать число себе подобных, которые станут жертвами ненависти бюрократов. Однако люди больше не хотят его знать: этого инициатора; их предка; человека, который делает что хочет, потому что у него теперь стало больше разума, и больше орудий, и больше власти, чтобы избавляться от противников. Они все нашли прибежище в гуманности, в доказательствах собственной невиновности. Издавались законы, и были воздвигнуты величественные здания религий. Но прежнее зло никуда не делось. Зло продолжает распространяться: растет вместе с небоскребами ввысь; вместе с шахтами уходит вглубь; вместе с улицами, пароходами и самолетами расползается вширь; вместе с электрическими волнами добирается до самой клетки, до ее ядра; вместе с большинством, права которого гарантированы, поражает дух, нашу последнюю надежду.

Однако его самого, в чьем лице все мы виновны, люди не желают знать. Его доставляют к судье, обвиняют в чем-то и присуждают к казни через повешение. В зале суда он стоит совершенно один, в полном одиночестве, презираемый всеми: человек-животное, беззащитный, как все животные. Его может спасти только ложь. И он, как когда-то в первобытные времена, пытается сообразить: сумеет ли уйти от опасности, или она настигнет его уже сегодня.

Путь человечества нельзя обратить вспять. Численность человечества не будет уменьшаться. Животные не вернут себе землю, которая по праву принадлежит и им тоже, — как белые люди никогда не вернут чернокожим когда-то отобранную у тех собственность. Борьба за восстановление законного права немыслима. Способность понять такую борьбу, как и сострадание вообще, никакого влияния не имеет. На знамени победителей написано: НАСИЛИЕ. Несчастье, которое люди сами себе готовят, может быть обуздано только еще большим несчастьем: вторжением космического пространства на пашни, в машины, в человеческий мозг.

Он стоит совершенно один. Человек, который уже любит рисунки Тутайна, но еще не способен расслышать музыку Жоскена или Моцарта. Который уже овладел языком договоренностей, но в своей жизни не желает признавать никаких ограничений; который больше не может делать то, что хочет, но тем не менее способен на все.