Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

«Возможно ли, — спрашивал я себя, — что я его больше не боюсь, не испытываю к нему любви-жалости, могу без него обойтись? Неужели он полностью погаснет для меня еще прежде, чем уйдет отсюда^{347}? Мои страхи, потрясения, игра с подозрениями и преступлением, неужто все это — лишь разоблаченные обманки? И наши с Аяксом попытки узнать друг друга были ненужными? И неважно, что я услышал, как закончил свои дни судовладелец? И эти три последних месяца — только безрезультатные каникулы, прервавшие мое одиночество? Неужели все будет так, как было, — когда Аякс уйдет?» Я не ответил себе на эти вопросы. Я теперь пристальней пригляделся к Аяксу. Я попытался еще раз разложить его лицо на составляющие — по-другому, чем прежде, под знаком овладевшего мною отрезвления. Они все еще присутствовали здесь, эти предки. Но каким же уродливым показалось мне теперь их соединение… и каким противоречивым! Эта борьба друг против друга, эта торговля даже за самое незначительное местечко на коже, эта несвежесть развращенности, доставшейся от кого-то в наследство… В конечном счете это лицо возникло из многих наложенных друг на друга прозрачных лиц. Жизнь Аякса, с которой он обращался так хладнокровно, на самом деле была повторением: кто-то уже вел очень похожую жизнь, только на несколько поколений ниже. Такие же мутные тайны, катящиеся по накатанным рельсам грехи, авантюры, часы отупляющего равнодушия, те же лживые измышления… Алчность, хитрость, невозмутимость, выдающая себя за примету зрелости… Те же крики, страхи, слезы, сны хищного зверя… и дешевая покладистость… Он больше не представлялся мне одиноким, единственным в своем роде: в нем угадывался целый род крестьян, почтенных купцов, ученых пасторов, мясников, вспарывающих брюхо животным, толковых домохозяек, легкомысленных дам и кавалеров. Его лицо, неподвижное, безучастное — прежде казавшееся мне таким величественным, — не несет ли оно на себе отпечатка усталости, характерной для совершившего долгий путь и наконец улегшегося коровьего стада? Затишье в протоплазме, которое сильнее, чем сон? Затхлый запах хлева? — — Заурядный человек? Возможно ли такое? Еще вчера он был другим. Вчера постыдное казалось величественным. Что же произошло? Что изменилось в моем восприятии? Какая катастрофа развивается в самом Аяксе? Или я так немилосердно расчленяю его, потому что больше не хочу примирения? А что, если он нуждается в моем сочувствии, в моей любви, чтобы осознать глубинное значение своего становления-плотью, чтобы сделаться чем-то лучшим, нежели трава над провалившимися могилами? Что будет, если я внезапно отниму у него мое сострадание, которое увереннее и зорче, чем разум? Должен ли я именно теперь впервые понять его мольбу, его боязливый вопрос, который он повторял так часто: «Я тебе нравлюсь?» Неужели его бытие так непосредственно связано с подтверждением его значимости другими людьми? Ах, я стыжусь своих немилосердных мыслей. Я хочу взять себя в руки, чтобы не судить его слишком строго, не погубить. — — А вдруг дело обстоит так, что сама судьба доверила его мне; что он очертя голову бросается в спасительную пропасть, когда предлагает себя, что он хотел бы искоренить ту ночь своей корыстолюбивой самостоятельности — хотел бы взломать накрепко запертую дверь, — чтó, если одно слово — правильное слово — слово, которого во мне нет, могло бы его освободить — —?

Слишком поздно. Те силы, что действовали между нами, исчерпаны. Я уже внутренне распрощался с эксцентричным эпизодом его первого появления в доме; с его присутствием, которое делало меня счастливым; с той тревогой, которую внушали мне его подозрения. И дешевое утешение, заключающееся в том, что Аякс меняется на моих глазах, — это я тоже успел ощутить со всей отчетливостью. Никакой зов милосердия не отменит того, что теперь я смотрю на вещи более трезво. Свет заурядности падает на нас обоих^{348}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Впервые Аякс не стал готовить вечерний пунш. Я попросил его это сделать.

Я сказал:

— Мы ведь не хотим расстаться врагами.

— Ты еще пожалеешь о своем неразумии, — ответил он. И тут же — думаю, это случилось у него ненамеренно — скорчил мне рожу. Да, его лицо словно распалось на части, а вновь собралось в одно целое далеко не сразу. При этом он еще и дрожал всем телом^{349}.

Вместо того чтобы как-то его успокоить, я ушел в себя и молчал. Больше того: притворился, будто вообще не увидел зияния между распавшимися частями лица и будто его бурно вздымающаяся грудь, подгибающиеся колени остались для меня незамеченными. Так я солгал.

Аякс сварил пунш. Он сделал его более крепким, чем обычно. Потом уселся напротив меня, прихлебывал напиток.

— Я теперь не смогу жениться на Оливе, — сказал он, — я ведь остался без средств.

Он ожидал от меня ответа. Я и на сей раз его разочаровал.