Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Ах, — сказал я, — такими словами ты только маскируешь себя. О силах хаоса, о твоем возрасте, о поступи твоего прошлого, о твоей причастности к благам человечества, о задыхающейся борьбе, о бунте против потоков событий — обо всем этом мы из них ничего не узнаем. Я уже пытался подвергать твою личность толкованиям. Они всегда оказывались недостаточными. Для меня это стало слишком трудно — распознать человека. Прежде у меня в запасе были разные суждения и категории; но теперь как раз самые определенные высказывания представляются мне ложными. Повсюду я вижу непостижимую плоть. Непостижимую материю, которая растет и подвергается распаду; у которой едва ли есть начало, которая обречена на неведомый конец и имеет некоторый промежуток судьбы. С момента достижения нами зрелости мы думаем о смерти. Но как же сильно меняется этот образ страха или тоскования! В период появления у нас первой цветочной пыльцы мысли о смерти кажутся частью безумия, в пропасть которого мы, как нам представляется, падаем. Зримое обнаружение смерти было бы для нас сладострастнее самого сладострастия, все еще внушающего нам страх… Позже, когда мы обретаем право любить (мы и не сомневаемся в том, что именно великое событие любви своей панической мощью потрясает основы нашего бытия), возникает желание умереть вместе с лучшим плодом нашего существования: любимым человеком. Мы просветляем смерть, сообщая ей персональный характер. И на протяжении какого-то времени мы готовы клясться, что добровольно принесем себя в жертву… Между тем сама длительность нашей жизни неумолимо приводит к тому, что мы изнашиваемся. Реальные столкновения с умирающими выглядят иначе, чем в наших грезах. Они приносят разочарование. Эти мертвецы больше не оглядываются назад, больше не смотрят на нас, если их дух уже переступил роковой порог, — пусть даже тело еще остается с нами на протяжении какого-то времени: часов или дней. Умирающие знают, что уходят в одиночество, и потому освобождают нас от всех клятв. Они бросают нас, как предатели. Как предатели, которыми мы были всегда, и они вместе с нами. С незапамятных пор — с самого начала — мы жили как полип, который протягивает щупальца во все стороны, чтобы где-нибудь ухватить добычу. Наши глаза, уши, нос, рот и чувствительная кожа — а также засунутый в нас желудок — расположились в водовороте мировых откровений, чтобы присвоить какой-нибудь выигрыш: какое-то переживание, какое-то счастье, какое-то невыразимое чувство, развитие как таковое. Любовь, казавшуюся нам столь четко очерченной — наподобие блока из стекла, — уместнее уподобить незримым подвижным газам воздуха, которые проникают всюду, отклоняются в сторону, ласково овевают нас, как теплый ветер, и обдают ледяным дыханием неутолимой тоски. Даже вернейшие из верных хоть раз да воспринимали морскую воду, в которую они погружались, как нечто более ценное, чем жаркие объятия любимого человека. — Если судить меня по всей строгости, то я очень виноват. Моим рукам случалось прикасаться к разной плоти. Ноздри лошади, даже мягкая шкура кота порой дарили мне подлинное телесное счастье: ощущение товарищества с таким же, как я, плотским существом. Я знаю — или, по крайней мере, думаю, — что мои переживания, это слабое разнообразие впечатлений, не нарушили ни допустимого порядка скрещиваний… ни даже нравственности как таковой. Намерения Универсума простираются очень далеко.

— Мне такие мысли в голову не приходят, — сказал Аякс с некоторым высокомерием. — Провидение устраивает все проще.

— Провидение, — сказал я, — трудное слово; мне кажется более правильным придерживаться фактов и реальных обстоятельств. Человек не может жить, не подвергаясь наказанию. Всякая любовь, даже маленькая, приносит и выигрыш, и потери. Мы не можем отрицать обмена веществ, механического аспекта нашего бытия. Даже нежнейшие душевные движения оставляют после себя какие-то отбросы. Мы целиком и полностью представляем собой всего лишь место действия для потоков событий, мы целиком и полностью наполнены болью, целиком и полностью являемся удачным приспособлением для переваривания пищи. Мы наполнены мыслями — это запутывает нашу жизнь; наполнены потребностью в утешении — это делает нас слюнтяями, фальсификаторами, неудачниками, предателями по отношению к нам подобным.

— Да ладно, — сказал он, — этот экскурс в сферу возвышенной низости ты можешь не продолжать: твои выводы, правильны они или нет, ничему не помогут. Бывают такие человеческие принципы, с которыми нельзя жить. Аскеты — не самые симпатичные из наших современников; но они остаются на дороге. Ты не аскет — но оказался в жидкой грязи придорожной канавы.