Части целого

Птички, эти маленькие пернатые будильники, подняли меня около пяти. Адской Каланчи подле меня в кровати не оказалось. Она плакала на веранде. Я снова лег и стал прислушиваться к долгим, тихим всхлипываниям. Они раздавались с определенной ритмичностью, и я внезапно догадался, чем она занимается. Вскочил с постели и выбежал из спальни. Я угадал: она прижимала к щеке свой сосуд размером с баночку из-под горчицы и собирала в него новую порцию слез. Он был полон почти до краев.

— Так не пойдет! — возмутился я.

Адская Каланча невинно моргнула, и я сорвался — подошел и вырвал баночку у нее из рук.

— Отдай!

— Ты не заставишь его это выпить. Что ты ему скажешь? Что это лимонад?

— Отдай, Джаспер!

Я отвинтил крышку и, бросив на нее вызывающий взгляд, вылил содержимое в рот.

Каланча закричала.

Я проглотил.

Жидкость оказалась отвратительной на вкус — она плакала горькими слезами.

Каланча посмотрела на меня с такой ненавистью, что я сразу понял, что совершил непростительную вещь. И теперь буду вечно проклят, будто потревожил в могиле мумию. Я выпил слезы, пролитые не для меня. Что теперь будет?

Мы сидели каждый в своем углу и смотрели, как восходит солнце и бурно расцветает день. Лес закипал жизнью. Ветер коснулся деревьев, и они принялись перешептываться друг с другом. Я слышал, как думала Адская Каланча, как трепетали ее веки. Слышал, как билось ее сердце. В девять она без слов поднялась и оделась. Поцеловала в лоб, словно я был ее сыном и ей не оставалось ничего другого, как простить меня, и так же молча ушла.

Не прошло и десяти минут, как мне стало не по себе. Я напряг слух и различил вдали голоса. Накинув халат, я покинул хижину и поспешил на звук.

А затем увидел их вместе.

Отец, этот лабиринт в лабиринте, занимал Адскую Каланчу разговором и проявлял при этом такую живость, будто участвовал в энергичной забаве вроде той, когда надо быстрее всех распилить бревно. Следовало ли мне что-либо предпринять? Остановить его? Отпугнуть? Но как?

Вряд ли он станет ее спрашивать насчет аллергии на противозачаточные таблетки и какие она предпочитает презервативы — рубчатые или ароматизированные, думал я. Не решится. Но я не сомневался в одном: что бы отец ни говорил, мне от этого вреда больше, чем пользы. Еще пару минут я с тревогой наблюдал за ними, затем Адская Каланча пошла прочь, отец же продолжал говорить. Хорошо, она правильно поступила.

Вечер мы провели в пабе. Народу в нем было полно, и, когда я пошел за выпивкой, меня пихали со всех сторон. Люди окружили стойку, каждый пытался привлечь к себе внимание бармена. Наиболее настырные размахивали деньгами, словно хотели сказать: «Гляди, у меня твердая валюта! Обслужи меня первым. Остальные собираются расплачиваться фуфлом!»

Когда я возвратился к Каланче, она заявила:

— Нам надо поговорить.

— Мне казалось, мы и так говорили, — возразил я, и она на это ничего не ответила, даже не подтвердила и не опровергла, что мы до этого разговаривали. — И еще, — продолжал я, — какая необходимость предварять разговор заявлением, что хочешь поговорить? Желаешь говорить — говори! — Все это начинало действовать мне на нервы: я понимал, что должно последовать. Она собиралась со мной порвать. Во мне внезапно наступила зима. — Ну давай. Я слушаю.

— Ты ведь не собираешься облегчить мне задачу? — поморщилась Каланча.

— Разумеется, нет. Я же не святой. Ты держишь меня за особенно бескорыстного человека? По-твоему, я возлюбил врагов? Горю желанием поработать в благотворительной столовой?

— Заткнись, Джаспер, дай мне подумать.

— До этого ты как будто изъявляла желание поговорить. Теперь утверждаешь, что тебе необходимо подумать. Разве ты не продумала все заранее? Не составила в голове речь, прежде чем прийти со мной сюда? Не пытайся убедить меня, что импровизируешь. Что сочиняешь все на ходу.

— Господи, да помолчи ты хотя бы минуту!

Когда я чувствую, что кто-то намерен меня эмоционально обидеть, трудно устоять перед желанием вести себя подобно пятилетнему ребенку. В тот раз, например, это был единственный способ удержаться и не вести вслух обратный отсчет от шестидесяти секунд до ноля.

— Полагаю, мы должны разойтись, — начала Каланча.

— В смысле сделать долгую паузу или вовсе порвать?

— Мы должны перестать встречаться.

— Это как-то связано с моим отцом?

— С твоим отцом?

— Я видел, как вы разговаривали, после того как ты утром ушла из хижины. Что он тебе говорил?

— Ничего.

— Значит, ничего? Так-так, этот человек в жизни никогда ничего не говорит. И все-таки вы с ним разговаривали минут десять. Он что-то сказал против меня?

— Нет — честно.

— Тогда в чем дело? Это из-за того, что я выпил твои слезы?

— Джаспер, я все еще люблю Брайана.

Я промолчал. Чтобы разобраться в этом деле, не требовался ни нейрохирург, ни космический инженер. Ни Эйнштейн. Затем я добавил к ним тех, кто мог бы без труда вычертить карту человеческих чувств. Но почему нейрохирург, космический инженер и Эйнштейн? Может, заменить Эйнштейна на Дарвина или Генриха Бёлля?

— Что на это скажешь?