Частица твоего сердца

Я потрясенно уставилась на парня, откровенно жалкого, унылого, стараясь не обращать внимания на то, как болезненно кольнуло сердце. Прежде мне не доводилось видеть человека, полностью лишенного надежды, но Фрэнки, казалось, был близок к этому.

Потом я вспомнила, какая безысходность охватила меня в ту ночь, когда разгромили мой магазин. И подумала о Ронане. Что чувствовал он, лишившись десяти лет жизни за то, чего не совершал? Я заговорила тверже:

– Чего ты хочешь? Зачем все утро слонялся вокруг магазина? Готовишь еще один налет?

Фрэнки поморщился. Честно говоря, казалось, сейчас парень не способен поднять лом, даже чтобы спасти собственную жизнь.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Мне нечего тебе сказать.

– Но тебе нужно это услышать.

Он говорил просто, полным печали голосом. Я скрестила руки на груди.

– Почему после случившегося я должна уделять тебе время?

– Не должна, – согласился он. – Ты вправе ненавидеть меня, но тебе захочется это услышать. Пожалуйста.

Я лишь плотнее сжала скрещенные на груди руки. Мне хотелось накричать на него, выплеснуть ярость и злость, попытаться хоть как-то отплатить за боль, что за последние три года вынесла я. И Ронан. Но подобное желание довольно быстро угасло. Теперь мне было просто его жаль. Однако само его появление здесь, стремление поговорить породили в душе искорку надежды, что сегодняшний день впервые за последние три года станет не таким уж бессмысленным.

– Отлично. Только дай я сначала здесь запру, – подчеркнуто добавила я, и Фрэнки пристыженно опустил голову, словно побитая собака.

У моей единственной сотрудницы, Луизы, сегодня был выходной. Я взяла сумочку из задней комнаты, повесила на дверь табличку «Скоро вернусь» и подошла к стоявшему на тротуаре Фрэнки Дауду.

– Может, выпьем кофе? – спросила я. – Что-нибудь съедим?

Он пожал одним плечом.

– Если хочешь.

Я ясно видела, что он проголодался. И отчетливо понимала, что у него не было денег.

«Я намерена кормить обедом проклятого Фрэнки Дауда?»

Кажется, да. Он выглядел так, будто не ел целую неделю.

– Заказывай что хочешь, – предложила ему я, когда мы устроились в небольшом кафе на Хилл-стрит. Порой, во время перерыва, я забегала сюда, чтобы перекусить.

– Спасибо, – еле слышно пробормотал он и заказал суп и сэндвич.

– Мне только кофе, – сказала я Люси, официантке.

Фрэнки казался смущенным.

– Ты не будешь есть?

– У меня живот скрутило узлом, я даже думать не могу о еде. – Я скрестила руки на груди и наклонилась к нему: – Знаешь, я вовсе не в восторге от того, что сижу здесь, отчаянно желая услышать твои слова. Потому что целых три года у меня ничего не было. Даже надежды.

– Я знаю. Прости, Шайло. За многое.

Я напряглась, сердце бешено забилось в груди.

– Ладно. Я слушаю.

Фрэнки, не глядя на меня, теребил в руках салфетку.

– Мой отец умер. Несколько дней назад. Сердечный приступ.

Я откинулась на спинку стула, переваривая услышанное.

– Прости, но сейчас я вряд ли смогу выразить тебе соболезнования.

– Не трудись. Он вовсе не был хорошим.

– Ты это хотел мне сказать?

«Это не может быть все. Пожалуйста…»

У Фрэнки дернулся глаз, и он прижал к нему салфетку.

– Прости, порой так бывает. И нога моя уже не так хорошо слушается. Врачи говорят, это последствия повреждения мозга после той ночи. – Он взглянул на меня одним глазом, ясным, голубым. – Меня избил отец. Не Ронан.

Кафе внезапно исчезло. И всеми мыслями и чувствами завладела надежда, пышно расцветающая у меня в груди.

Я заморгала, пытаясь сдержаться. Не хватало еще, чтобы Фрэнки Дауд увидел мои слезы.

– Что случилось той ночью?

Фрэнки тяжело вздохнул, не отрывая глаз от салфетки, которую крутил в руках.

– Мы с Майки и еще кое-какими ребятами из школы зависали на парковке позади бургерной. Ну, в основном с Майки. Остальным я не особо нравился. Ребята ушли, но мне не хотелось возвращаться домой. – Он поплотнее закутался в куртку. – Отцу вроде как дали год, но потом посадили под домашний арест. После этого все стало по-настоящему плохо. Настолько, что мама ушла, не пожелав взять меня с собой.

Я кивнула, почти физически ощущая исходившую от него боль, как и вонь от нестираной одежды.

– Отец застрял дома без работы. И заняться ему было нечем. Он любил свою работу. Не «защиту и служение», как написано на полицейских машинах. Ему нравилась власть. Он бесился все время. И, вымещая злость на людях, которых считал «преступными отбросами», чувствовал себя лучше.

Вернулась официантка, поставив передо мной чашку кофе, а перед Фрэнки – фасолевый суп и сэндвич с ветчиной. Казалось, он этого даже не заметил, блуждая мыслями где-то за пределами закусочной.