Частная коллекция

Ну вот я и подошел к моменту собственного выбора. Я что? Разве не интеллигент-читатель? Шла жизнь, унося дорогие имена. Сначала ушел Слуцкий, через несколько лет в тот же день скончался Самойлов, а годом позже не стало и моей мамы. А стихи не только оставались, они продолжались, выявлялись допечатанные варианты, датировались известные и возникали еще никому не известные творения. У Слуцкого вообще число ненапечатанного чуть не превосходило общее количество напечатанных стихов во всех его книжках. Я был членом комиссии по его литературному наследию и однажды был свидетелем разговора председателя этой комиссии Евгения Евтушенко и главного хранителя наследия Слуцкого, Юрия Болдырева. Происходит разговор в предбаннике ЦДЛ – Дома литераторов. Болдырев выкладывает добытые из черновых тетрадей очередные шедевры.

– Юра, – спрашивает Евтушенко, – сколько их там?

– Да тысячи две, – бестрепетно отвечает Болдырев.

– А очень хороших?

– Не меньше пятисот.

– Так не бывает!

Но так было. А еще предстояло открывать инвалидный дом и восстанавливать массу напечатанных стихов, про которые сам Слуцкий сказал: Чтоб дорога прямая / привела их к рублю, / я им руки ломаю, / я им ноги рублю. Вот где-то отсюда и начинается моя особая влюбленность в Слуцкого. Штабом по созданию трехтомника (самого, на сегодняшний день полного собрания стихов Бориса) была квартира моей мамы на Черняховского 4, куда привозил откопанные шедевры и просто ежедневные стихи неустанный Болдырев, похожий на провинциального дьячка, умный, тонкий и не сильно обремененный известностью.

Вот именно тогда я начал замечать редкую афористичность стихов Слуцкого. Я, надо признаться, вообще люблю афоризмы. Не даром любимый мой философ – это Станислав Ежи Лец, человек, который в трех словах объяснил мне суть термина «диктатура пролетариата», навязшего у моего поколения в зубах, но от этого не более понятного.

«Неграмотные вынуждены диктовать» – сказал Лец. Вот следом за Лецем и пришел в меня Слуцкий. И стихи его стоят впереди меня, как вожатый отряда, объясняя мне настоящее и будущее, которого сам Борис Абрамович видел, хотя видеть и не мог. Но я задаю вопрос, а он отвечает, бесстрашно и точно.

Ну что мы, к примеру, думаем о сегодняшнем ежедневьи, где самым популярным персонажем XX века в России называют Сталина?

Провинция, периферия, тыл,
Который так замерз, так не оттаял,
Где до сих пор еще не умер Сталин.
Нет, умер. Но доселе не остыл.

Это Слуцкий Ну, и кто из моих современников смог сказать точнее?

А что сегодня больше всего раздражает таких, как я? И читаю у Слуцкого:

Запах лжи, почти неуследимый,
сладкой и святой, необходимой,
может быть, спасительной, но лжи,
может быть, пользительной, но лжи,
может быть, и нужной, неизбежной,
может быть, хранящей рубежи
и способствующей росту ржи,
всё едино – тошный и кромешный запах лжи.

Не знаю, как кому, а мне понять природу своего отвращения к приправленной телевидением действительности, точно помогает.

Или:

Человечество делится на две команды.
На команду «смирно»
И команду «вольно».

Или:

Есть кони для войны
И для парада.

Буквально чуть ли не в каждом стихотворении Слуцкого есть такой стимулятор мышления, аккумулирующий опыт и побуждающий читающего сосредоточиться на сути, потому что, как сказано поэтом:

Мелкие прижизненные хлопоты
По добыче славы и деньжат
К жизненному опыту
не принадлежат.

Перечисление подобных раскиданных по стихам микроафоризмов можно длить бесконечно, но есть еще один без которого мое признание в любви к Слуцкому поверхностно. Потому что в нем – главный урок лучшего советского поэта середины XX века: во всем, что происходит с тобой, есть доля и твоей вины.

И если в прах рассыпалась скала,
И бездна разверзается немая,
И ежели ошибочка была –
Вину и на себя я принимаю.

Неслучайно моя подруга Людмила Михайловна Алексеева, последняя бабушка правозащитного движения в России, которой не достался в свое время трехтомник Слуцкого, брала у меня читать и штудировать три тома по очереди. (Трехтомника за раз я из дома не выпускаю, даже ей не доверился.)

Потому что этот трехтомник для меня как уральские горы для старателя. Не реже раза в год я пускаюсь в очередную экспедицию от первой до последней страницы, и не было случая, чтобы вернулся я без найденного вдруг драгоценного камня или удивительного минерала, пополняющего мою коллекцию поэтических шедевров Слуцкого.