Частная коллекция

Все ли помнят девятый вал счастья по поводу выхода «Тарусских страниц»? Этот поразительный пегасоверблюд тогда всем казался чудом смелости и красоты. Начинавшийся словами: «величавая картина построения коммунизма, открытая перед человечеством в новой Программе КПСС…», он включал в себя первую прозу Окуджавы и лучшую прозу Балтера, прозу Владимира Максимова и Юрия Казакова (да какую!!!), стихи Цветаевой и Заболоцкого, Слуцкого и Корнилова, Коржавина и Штейнберга, Винокурова и Самойлова, а перемежались они «очерками наших дней», прикрывавшими вполне не местную тематику основного корпуса книги. Но ведь писал это «прикрытие» тоже не кто-нибудь. Писали Паустовский и Вигдорова, писала Н. Яковлева, в псевдониме которой была укрыта по-прежнему непечатная фамилия Надежды Яковлевны Мандельштам. Там, в «Тарусских страницах», Самойлов напечатал мою любимую «Чайную», где по требованию цензоров в присказке: «Лишь один мужичок закурил табачок. И молчок» заменил подозрительного «мужичка» на вполне цензурно уместного «старичка», не несущего аллюзии по поводу умонастроений колхозного крестьянства. Мне приходилось потом читать эту поэму в присутствии самого Самойлова. «Ты хорошо читаешь, Лешка, – говорил он, – почти так же хорошо, как я сам».

Среди самойловской подборки есть в «Тарусских страницах» и стихи «Сорок лет. Жизнь прошла за второй перевал», которые дали название его следующей книжке.

«Второй перевал» открывается «Сороковыми – роковыми» – стихами, ставшими на много лет «фирменным» знаком Самойлова, как, скажем, «Лошади в океане» – Слуцкого. Самойлов стал знаменитым. В подаренной нам с матерью книжке на странице 59 вписана рукой Давида Самойлова последняя строфа стихотворения «Рембо в Париже»:

«Это странное стихотворение
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает».

Книжка выходила в 1963-м, и если не верить в чудеса было еще как-то по-марксистски и можно, то «чудес у нас не бывает» – никак не укладывалось в контекст создания совнархозов и выращивания кукурузы. Но я не о том. Кончается книжка сценами из пьесы в стихах «Сухое пламя» о судьбе Александра Меньшикова – сподвижника Петра I. Самойлов был прирожденный драматический писатель с феноменальным чувством истории. Он ее чувствовал и как характер и как слово, его поэзия полна стихов на два голоса. Но первый драматический опыт сочинялся в Переделкинском Доме творчества, где в коттедже жили Авенир Зак с Исаем Кузнецовым, которые были тогда авторитетами драматическими, Лев Адольфович Озеров, коий всегда был авторитетом поэтическим, я – который никаким авторитетом не был и поэтому числился главным слушателем и какая-то пожилая литературная дама в шестой комнате, которая к рассказу не имеет отношения и упомянута только ради точности описания.

В порядке тренировки своих драматических способностей именно там и тогда Давид Самойлович при нашем посильном участии, хотя игра и считалась общей, сочинил коммунальную квартиру, в которой проживало несколько замечательных персонажей. Вперемешку с «Сухим пламенем» он ежедневно импровизировал очередной рассказ одного из жителей этой коммуналки.

Любимцем Самойлова был персонаж, имевший розовую справочку, что он умственно неполноценный, и голубую – что он неполноценный физически. Жил этот Моня в шестиметровой комнате, где одна стена была обклеена газетой «Правда», другая – «Правдой Комсомольской», третья «Правдой Московской», а четвертая – уже не помню чем, был он неисправимым оптимистом, не выговаривал 16 букв и желал всем добра, отчего и попадал регулярно в любой «просак», вплоть до больничной койки.

Другой жилец был пенсионер, который по любому поводу говорил: «Воруют! Тут крошку, там крошку. А получаются – мильоны!» – и это от сигарет до стихов. Эта присказка использовалась кем-нибудь из нас ежедневно, особенно в столовой. Теперь она используется всей державой, а тогда этот тип казался нам раритетом. Поскольку дама из шестой комнаты в игре участия не принимала, то и в коммуналке жили только холостяки. Третий был слесарь Вася, работавший в Большом театре и замечательно, голосом Самойлова, пересказывавший идущие там оперы. Помню из «Евгения Онегина»: «У Женьки с войны наган остался, он его и жахнул. Прошло десять лет, Женька с тюряги вернулся, а Танька-то – за генералом, понял?»

И параллельно с этим двигалось «Сухое пламя». И мы с Заком и Кузнецовым слушали ежедневно рождавшиеся новые сцены и монологи. Слушатели нужны были Самойлову не для оценки, он не выносил это на наш суд, он делился распиравшим его упоением от своего поэтического всесилья, игры мускулов, он был влюблен в эту работу и подобно своему божественному собрату и образцу готов был вскричать «Ай да Дезик, ай да сукин сын!», но не делал этого, ибо, не отличаясь смиренностью самооценок, обладал безукоризненным вкусом на такие вещи. Может, поэтому его стихи о Пушкине из самых безупречных в русской поэзии по чувству дистанции.