Частная коллекция

Таким образом, встреча Г. С. и ее прошлого проходила в интимной обстановке: два оператора с двумя камерами, втиснувшиеся в два закутка, звукооператор в коридоре, а мы со сценаристкой, в зависимости от того, какая из камер в этот момент снимает, застываем, распластавшись на ковровой дорожке или под столом.

А Галина Сергеевна говорит! Сработало! Она говорит и говорит, а мы, привыкшие к ее лаконизму, к ее всегдашней замкнутости, поначалу не можем прийти в себя от изумленного восторга – как будто мы киноведы и смотрим единственную в мире звуковую копию эйзенштейновского фильма «Бежин луг». И просмотр этот первый и последний.

На исходе первого получаса встревожились операторы и стали подавать условленный сигнал, что кончается пленка. Дополни тельную пленку по-пластунски, ползком, переправили по назначению, и кого-то там, за дверью, отправили в гостиницу за последними двумя катушками. Проявляя чудеса ловкости, операторы перезаряжались прямо на полу. У сценаристки от счастья тряслись щеки; я сам, потный от напряжения, уже не слышал толком, что Г. С. говорит, и боялся не только что-то спросить, но даже пошевелиться, чтобы не спугнуть это длящееся передо мной чудо.

Г. С. говорила эмоционально, потом, задумываясь, уходила в свои мысли, снова заговаривала. Казалось, на нее нахлынула вся ее ленинградская молодость, она чему-то улыбалась, над чем-то грустила, с чем-то горячо спорила, кому-то выговаривала, о чем-то сожалела. Нас заворожило.

Ну пусть любой, кто знает Г. С. много лучше меня, скажет: можно ли поверить, что Уланова говорила полный час почти без перерывов? Из часа мы сняли больше сорока пяти минут, отстреляли всю оставшуюся в загашнике пленку.

Теперешним телевизионщикам с их безразмерными видеокассетами все это покажется бредом, а тогда цветной 16-миллиметровый «Кодак», на котором мы снимали, был в «Экране» если не на вес золота, то близко к тому. Его на документальную картину давали один к четырем, то есть каждый четвертый метр должен был оказаться полезным – войти в окончательный монтаж картины.

Хорошо, что Г. С. со сценаристкой жили отдельно, в «Астории». Это дало нам с операторами шанс изрядно в тот день расслабиться. И, уже нарезавшиеся, мы вдруг посмотрели друг на друга и задались вопросом, который на трезвую, но возбужденную голову нам почему-то даже не померещился: а что же мы такое наснимали? Потом залили червяка сомнения еще парой рюмок и пришли к утешительному выводу, что через неделю в Москве все равно посмотрим – узнаем.

Правда, был еще один вопрос: что мы будем эту неделю делать в Ленинграде, если у нас нет ни метра пленки? Но и этот вопрос как-то рассеялся на фоне совершенного профессионально го подвига и выпитой водки, а кроме того, у нас была сценаристка.

Тут будет еще одно лирическое отступление.

Боже, как я ее ненавидел! До дрожи, до остервенения, до… удивления, смешанного с восхищением. Я не знаю и не хочу обсуждать, каковы были ее отношения с Г. С., но от Улановой она писала кипятком и в этом кипятке готова была сварить любого оппонента. Характер у нее был вздорный, но – направленный на благое или просто нужное дело – пробивал стены, в том числе любых начальственных кабинетов. Она всех подозревала: в недостаточном уважении к Г. С., в тайных кознях, в отсутствии вкуса, такта, профессиональности, но при этом могла быть до смешного наивной. При всем своем неудержимом злодействе была по-своему талантлива.

К тому этапу съемок, на котором я прервал свой рассказ, ее попечением и именем Г. С. наша картина была уже двухсерийной, лимит пленки выбит чуть ли не в два раза больше положенного, сроки сдачи перенесены на «пока нас это не устроит», и никакое начальство не смело даже носа сунуть в рабочий материал.

Как-то раз я сказал сценаристке, что у нас человека с повышенной пробивной способностью называют танком, так вот она – целая танковая рота! Ей это чрезвычайно понравилось. Она говорила: «Ну, я полезла в танк!» И точно, садилась в свою бронемашину, поднимала знамя Улановой, и не было преград, перед которыми она бы сробела или отступила. К концу картины, когда мы уже нассорились и наорались друг на друга вдосталь, я ее почти полю бил. Может быть, еще потому, что если с Г. С. я, безусловно, пере оценил свои силы, то с ней оказался пророком. Когда первый раз она везла меня к Улановой на Котельническую, то, поднимаясь в лифте, сказала, глядя на меня «со значением»:

– Вы должны понимать, Алеша, что если картина, которую вы сделаете, Галине Сергеевне понравится, Ленинскую я вам не обещаю, но Государственную премию вы получите наверняка.

Тут лифт остановился.

– Живым бы уйти, – сказал я, и мы с ней вышли на лестничную площадку.

И ведь точно: обошлось без премии, я жив, вот пишу воспоминания, а она умерла от рака за год до Галины Сергеевны.

Возвращаюсь к главному: пленка у нас уже на второй день была. И мы еще сняли Мухина.