Частная коллекция

Дикторский текст в картине отсутствовал – Г. С. и сценаристка учли опыт моего первого варианта. Вместо текста в картину решили включить два-три десятка писем, адресованных Г. С., – от Пастернака до «простой русской женщины» и от Алексея Толстого до солдата Великой Отечественной войны. Прочел их Алексей Баталов, прочел мягко, деликатно камуфлируя чрезмерный пафос, присущий большинству этих писем. Именно в борьбе с этими ненавистными мне письмами, превращавшими фильм не то в памятник, не то в заповедник, и нашелся в конце концов ход, нашлась интонация. Я действовал буквально по рецепту старой одесской бандерши из анекдота: «Если вы подвергаетесь насилию – расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие».

Я понял, что, коль скоро письма неизбежны, их надо сопроводить таким изображением, которое делало бы их чем-то второстепенным и уж во всяком случае не давало бы им доминировать в зрительском восприятии. Так появилось сочетание письма Пастернака и зарядки, так вошла в картину уникальная любительская съемка: Г. С. танцует в Каире «Умирающего лебедя» под чтение письма, в котором женщина рассказывает о том, что ее мама мыла все полы в доме, прежде чем посмотреть Уланову по телевизору.

Сколько раз складывалась и перекладывалась эта картина и каких мук это стоило, знают только я да монтажер Клава Чистова, с которой мы на этой картине насмерть разругались, потому что она, по-моему, в конце концов сошла от всего этого с ума.

Кроме того, я вел бессмысленные арьергардные бои. Внимательного зрителя, например, позабавит, что наш «гений скромности» появляется в фильме примерно в пятидесяти разных платьях, плащах и манто. Но и эта диверсия оказалась бессмысленной – ее буквально никто не заметил.

Г. С. во всем этом безумии участия не принимала, но заветная запятая в «казнить нельзя помиловать» оставалась у нее. Что и подтвердила официальная сдача фильма руководству «Экрана». От смотрев с непривычной молчаливостью (обычно во время таких про смотров наши начальники обменивались репликами и руководили творческим процессом, проводя телефонные беседы непосредственно из просмотрового зала) два часа двадцать минут «Мира Улановой», Б. М. Хессин повернулся к маленькой, утонувшей в огромном кресле Г. С. и спросил: «У вас замечания по картине есть?» – тем самым окончательно прояснив вопрос о «заказчике».

Группу держали на военном положении вплоть до премьеры в телевизионном эфире. Сценаристка раскрыла два заговора: один – в эфирной монтажной, где во время перегонки копии на видео вырубился свет, второй – в программной редакции, где никак не могли уложить в прокрустово ложе эфирной сетки две серии не стандартной длины.

В конце концов с перерывом на программу «Время» фильм был показан по ЦТ. Я его смотрел из Ташкента, где прятался у друзей, пил водку, ел плов и нервно вздрагивал, когда приятель произносил какую-нибудь вполне невинную и даже завлекательную фразу типа «нас ждут кадры». При слове «кадры» у меня по являлось не предвкушение встречи с очаровательными девушками, а ужас кинематографической действительности. Как никогда оценил я точность еще одной фразы Станислава Ежи Леца: «Вчера мне приснилась действительность. Боже, с каким облегчением я проснулся».

Я сделал труднейшую в своей жизни картину и пришел к ее финалу с отчетливым ощущением поражения. Я не сумел разрушить легенду. Я лишь добавил к этой легенде несколько ранее неизвестных эпизодов.

Прошло 10 лет. Я лежал со сломанной ногой и переводил отрывки из дневника Гаррисона Солсбери – великого американского журналиста, в первые послевоенные годы собкора «Нью-Йорк таймс» в Москве. И наткнулся на его восторженную запись, сделанную в 1947 году после возвращения из Большого театра с балета «Ромео и Джульетта». Суховатый, рациональный, проницательный Солсбери в дневнике, то есть для себя, брызжет восторгом – он только что видел гениальную Уланову.

То ли обида прошла, то ли сломанная конечность добавила сентиментальности… Я перевел эту страничку и послал Г. С.

Ровно через два дня – звонок:

– Спасибо, вы знаете, это было очень любезно, что вы мне это послали. Когда узнавала ваш телефон, мне сказали, что вы болеете. Поправляйтесь.

– Галина Сергеевна, а вы помните Солсбери?

– Нет, первый раз слышу.

Больше мы с Г. С. не говорили, не виделись.

И думаю я: ну если они все сходили с ума… даже Солсбери… Может быть, я просто недостаточно балетоман, и для тех, кто ее видел танцующей, больше ничего и не надо было, а все мои позднейшие рассуждения – плоды уязвленного самолюбия? Если бы в названии картины изменить одну букву: не «Мир Улановой», а «Миф Улановой», – не стоило писать этих воспоминаний?

Перпетуум Нобиле, или Непрерывность добра

Перпетуум мобиле – вечный двигатель, это все знают. А вот перпетуум нобеле открыл лично я. Он вырабатывает и потребляет энергию добра и благородных побуждений. Вечно. Пока живет. Просто. Как в грамматике: пока я живу, пока ты живешь, пока он живет.