Частная коллекция

Вот скажите, вы любите жизнь? А что это значит в каждодневном вашем поведении, в быту? Как выражается? А Эдуард Михайлович Мирзоян любил жизнь в каждую отдельную ее минуту и умел получать удовольствие от всего, что делал: от облизывания ложки с медом до беседы с секретарем ЦК, от телефонного разговора и от того, что этот разговор закончился, от ….ну что мог сделать музыкант у открытого рояля? Получить удовольствие – и он таки заиграл. Никакого контраста с его предыдущим поведением тут не было, этот контраст по сути подстроили мы, ибо шли от банального. А он сам собой стал получать удовольствие от очередной минуты – на этот раз за роялем. Если бы ему в ту секунду большее удовольствие доставило бы стереть с рояля пыль – он стал бы ее стирать – и тоже получать от этого удовольствие. Но он заиграл, и то, что ему в эту секунду нравилось играть, передавалось зрителю, а уж то, что он играл хорошую музыку, было дополнительно, сверх программы. Не зря же он считался и был одним из самых замечательных композиторов своего народа, не бедного музыкальными талантами.

За традиционным кавказским столом есть, к сожалению, вымирающая, фигура тамады. Чем дальше на запад проникала эта традиция, тем более размытой стала эта функция на родине, на Кавказе. Мне кажется, она стала обесцениваться с тех пор, как за кавказскими столами стали пить водку. Ну, это так, к слову. А в начале восьмидесятых эта традиция еще была жива даже в больших городах, а не только в деревне. Мне повезло: я еще успел попить вина за большими столами, где требовалось немалое долготерпение, пока добрые слова обойдут за этим столом каждого. Но уже и за теми столами приходилось замечать, что тамада – тамадой, но за каждым, ну или почти за каждым столом бывал уважаемый, самый уважаемый человек, на которого нет-нет да оглядывался даже тамада. Поддерживая очередной тост, этот человек работает как гений ювелир, заставляя тост блеснуть неожиданной, неповторимой гранью.

Таков Мирзоян. В Армении мне это как-то не бросилось в глаза, там было понятно: уважаемый человек, большой начальник, знаменитый композитор – все в одном флаконе. Но когда он ухитрялся проделать этот кунштюк и за своим семейным столом, где человеку пора уже устать быть неожиданным, и за моим, где в последующие годы мы выпивали с Мирзояном почти в каждый его приезд, и за столом в галстуках, и за столом в шортах – Мирзоян, вставший с бокалом или с рюмкой, почти мгновенно собирал внимание даже там, где никто толком не знал, кто он такой. Пытаясь понять природу этого его замечательного свойства, я пришел все к той же удивительной его способности концентрировать радость жизни на происходящем здесь и сейчас. Вот он смотрит на человека, сидящего за столом, смотрит любовно и лукаво, и его любовь к жизни открывает ему что-то в этом человеке, невидимое другим, или невиденное им самим раньше, или и вовсе невиданное, и он обстоятельно, пробуя на язык каждое слово, говорит об этом и испытывает радость от своего открытия этого человека, радость за этого человека, которому так приятно это сказать, а заодно и от того, как хорошо все складывается, как славно он сам говорит и какой замечательный напиток мерцает в его рюмке, и еще от того, как вкусно будет сделать этот глоток.

Уже в конце перестройки я был в Ереване на конференции. Я теперь часто езжу по таким конференциям и не снимаю фильмов. Подозреваю, что от этого у меня испортился характер. Настолько, что я в тот приезд едва не поссорился с Эдиком.

Ни при знакомстве, ни по ходу совместной работы, ни во все годы дружбы не было у нас с Эдуардом Михайловичем идеологических споров, хотя Мирзоян был многолетним партийцем, а я пожизненно беспартийным, хотя он, безусловно, входил в армянский советский истеблишмент – некий слой, определяющий господствующие в обществе правила игры, а я – и то временно – приобщился к этой среде в годы перестройки, в начале Ельцинского правления, т. е. «на волне демократизации» или же «когда из всех щелей полезли эти демократы» – это уж какая кому формулировка нравится. Я больше скажу: нас не развело даже то, что в общественной жизни я и такие же, как я, в каком-то смысле вытеснили Эдика и таких, как он, с тех высот, где человек слышен, виден, заметен. Все это было для Мирзояна – ерунда, потому что он всегда был и остался истинным интеллигентом, то есть в моем представлении, человеком, чей гуманизм шире его собственных убеждений.