Частная коллекция

Позвонила дочь Поповкина и долго выговаривала мне, что я неверно понял слова ее отца, недооценил присущее ему чувстве юмора и даже что я бросил тень на репутацию собственной матери. Насчет тени я внял и, готовя книжку к печати, вычеркнул действительно придуманную мною подробность, — вызывая мать к себе, Поповкин не только выслал секретаршу, но и дверь кабинета запер на замок.

Что же до правильности понимания слов Поповкина — юмором они были или сказаны всерьез и искренне, — то чем дальше мы живем, тем больше становится очевидным, что он оказался прав: кто хоть раз помянул его участие в судьбах литературы, кроме меня — в связи с этой провидческой фразой?

Потом встретила меня моя приятельница — прозаик Люся Улицкая и огорошила вопросом:

— Ты почему не раскрыл инкогнито моего бывшего тестя?

Но уж раз она его узнала, то и мне не грех его назвать: заместителем главного редактора «Москвы» был в ту пору Борис Сергеевич Евгеньев, это его работу будут анализировать грядущие исследователи советской цензуры.

В ФРГ есть город Бремен. Кроме бременских музыкантов, он знаменит еще и лучшим в мире собранием самиздата. Хранят его в тамошнем Институте литератур стран Восточной Европы, а хранителем в 1996 году, когда я туда попал, был Гарик Суперфин — малюсенький человек с диссидентской биографией и огромными черными усами.

Ну, архив-то весь в папках-коробках, а времени, как обычно, мало, и попросил я Гарика показать какую-нибудь жемчужину коллекции, что-то такое — из ряда вон.

Гарик бережно достает из какой-то отдельной коробки экземпляр нашей с мамой работы и…

…Ну, словом, огорошил я Гарика:

— Хотите, — говорю, — я вам даже вкус клея на этих страницах воспроизведу? Не читаете вы, — говорю, — советскую периодику.

И рассказал ему, откуда взялось это чудо. Экземпляр был, конечно же, тот самый, от Елены Сергеевны, вернее, от ее наследников, потому что свой я из рук не выпускаю, в домашнем «спецхране» держут с великими книгами всегда какая-то чертовщина получается, а уж с «Мастером…» — тем более.

1991-1999

ПЕРЕВОД С ЕВРЕЙСКОГО

Историю эту можно рассказать как еще одну цензурную драму советского времени, а можно как байку о неудавшейся авантюре. И то, и другое будет в известной степени правдой.

К 1965 году в Советском Союзе не было издано ни одной книжки писателей Израиля. Нет, нет, еврейских писателей иногда печатали, кого еще, кого уже, но это были, так сказать, халяльные евреи, из нашей черты оседлости. Самым еврейским впрочем в этих публикациях в большинстве случаев было указанно «перевал с еврейского» да иногда собственные имена. Ну или уже в пику мировому сионизму — Шолом-Алейхем, Полное собранно сочинений. Еще можно было быть еврейским поэтом, но повторюсь — только нашим, у нас рожденным, как Овсей Дриз, или у нас расстрелянным, как Маркиш или Квитко, а этих, неизвестно откуда с их неведомым ивритом, — их у нас не печатали и ни одного имени не знали.

Поэтому когда в редакцию восточных литератур Гослитиздата — а я там служил младшим редактором — попала книжка «Дом кукол», соблазн пробить брешь оказался столь велик, что артель инвалидов пятого пункта возникла мгновенно… Симон Маркиш: переводы из Эразма, Плутарха, Фолкнера) и Виктор Хинкис (тот же Фолкнер, а дальше и «Улисс» Джойса) готовы были на три-четыре месяца отложить всё и, взяв в компанию меня (чем я гордился и горжусь поныне как самым щедрым авансом своим переводческим способностям), перевести книжку для печати. Требовалось лишь соблюсти три условия:

1) получить у автора разрешение переводить ее с английского (иврита мы — все трое — не знали, а то, что написана она изначально не на иврите, а на идиш, узнали много позже, но, боюсь, это нам задачу не облегчило бы);

2) условие редакции: получить разрешение автора на некоторые сокращения (об этом подробнее — ниже);

3) получить «паровоз» до начала работы над переводом — «паровозом» на издательской фене именовалось предисловие, написанное высокопоставленным литератором, функционером, дипломатом, прикрывающее броней авторитета сомнительную идейность произведения, доказывающее его культурную ценность, политическую целесообразность перевода на русский.

С первым условием справились на раз: всего месяц или полтора спустя в Израиль поехал мой отец. Будучи человеком дела, он даже обрадовался конкретности нашего задания. Увиделся с автором, и через некоторое время в редакции читали первое письмо:

«По вопросу о русском переводе «Дома кукол». Буду крайне признателен Вам, если перевод моей книги, который Ваше издательство намеревается осуществить, будет сделан с ее английского перевода, который я настоящим авторизую, так как он сделан под моим непосредственным наблюдением».