Частная жизнь парламентского деятеля

“Я не ответил на твое последнее письмо, дорогой друг, и что же мог бы я тебе написать? Ты взволновал, смутил меня, вселил в мою душу новыя муки, указал, какия новыя пропасти открылись и все, увы, напрасно! Ты знаешь: есть логика, управляющая нашими поступками,— одно наше действие, как следствие, вытекает из другого, и так мы идем до конца. Как-же я мог избежать этого закона? Мне нельзя было не окончить начатаго, а ты должен был понять, что ничто уже не могло меня остановить, что было бы трусостью вернуться назад в последнюю минуту. Да, я выказал бы трусость, к тому же возврата и не было. Правда, добрые люди сказали бы: он вернулся в дому, но я бы обманул их и новой слабостью только усилил бы свою вину. Есть, видишь ли ты, совсем особая мораль для тех, это уже раз сошел с прямой дороги, не такая ясная, как общий кодекс нравственности, но и ей следовать очень трудно и она предъявляет свои требования, и ей необходимы жертвы. Человек узнает ее, когда им руководит только его собственный неуверенный опыт, его мучительное метанье из стороны в сторону. Мораль эта управляет совестью, но не успокоивает ее; не с поднятой головой, не со спокойным лицом подчиняются ей, но все же слушаются ее, потому что она остается единственным указателем того, что необходимо делать. Я не считаю себя правым, я знаю, что был обязан в самом начале покорить и вырвать с корнем зарождавшееся чувство, что это бы и значило исполнить долг, поступить вполне добродетельно. Я это отлично сознаю, и потому так глубоко страдаю, тем не менее, я думаю, что в той огромной цепи ошибок, которыя навлекла за собой эта первая слабость, я не был ни низким, ни подлым. Я стараюсь уцепиться за это извинение теперь, когда ничего изменить уже нельзя. Когда перед собой я вижу вполне неизвестную новую жизнь. Я сам хотел новой жизни и добровольно пожертвовал ей всем прежним, но все время страдал, принося эту жертву, уверяю тебя, после всего случившагося во мне на веки веков останется сердечная рана, которая никогда не заживет; как преступник о своем преступлении, я думаю о том, что разрушил своими руками и боюсь, что зло еще сильнее, нежели я предполагаю, так как и мне приходит мысль о последствиях моего поступка.

“Ты увидишь Сусанну. Из ея письма, присланнаго тобой, я узнал о ея предположениях. Прошу, давай мне о ней вести, сообщай о состоянии ея духа, ея горя. Что-то после таких ударов происходит в такой душе, как у нея? Я разсчитываю на тебя, надеясь, что ты вылечишь ее; ты так добр, так нравственно здоров, а эти-то качества и могут принести огромную пользу несчастным раненым жизнью. Я знаю, что ты не откажешься заботиться о ней. Поверь, я страшно мучаюсь тем, что ничего не могу сделать для нея. Увы, ранившая рука не может залечить раны! Я теперь для нея чужой человек, быть может, враг. Враг ей — бывшей мне подругой в продолжение двенадцати лет. Если бы я сказал ей, что по прежнему сильно привязан в ней, она бы не могла мне поверить, а между тем это правда.