Частное лицо

(Приходится признаться, что язык порою не в полном согласии с речью. Да, эканье–мэканье, трах–бах–та–ра-рах, бестолковая шутиха на ласковом южном небосводе в тот самый момент, когда мир вступает в сумерки. А может, сумерки в мир? Проще говоря, когда одно превращается в другое и наступает мгновенная растерянность, ведь еще недавно, каких–то несколько минут назад — недавно и несколько, акцентируем именно эти понятия — реальность жизни была другой, и ты, спокойно и уверенно, принимал ее как вечную данность. Да, шутиха, да, эканье–мэканье и трах–бах–та–ра-рах, выразить себя и мир образом, метафорой, каким–то эмоциональным восклицанием — восклицание тире состояние — бывает намного проще, чем сделать это связно, логично, фабульно, есть еще словцо «концептуально», только тут оно совсем уж лишнее. А это значит…)

А это значит, что в тот же вечер, оставив своих компаньонов, Марину и Александра Борисовича, отдыхать после посещения ресторана в большой супружеской постели (хотя кто знает, какой она была на самом деле, просто готовый блок, заранее излаженное клише, раз супружеская, то обязательно большая), он, в скромном одиночестве человека, отметившего с утра очередной день рождения, пошел на городскую набережную: прошвырнуться, проветриться, побыть одному среди многих, легкая ностальгия толпы, феерическое забвение чуждых и отчужденных лиц, прогулка единицы среди множеств. Город был весел и пьян, как всегда в это время года и суток. «Предчувствие пира во время чумы, — подумал он, — еще не сам пир, до него остается какое–то время, но он будет, а пока лишь его предчувствие, и опять заноза, опять игла, опять спица в сердце, хотя дело совсем не в том, что порою просто не хочется жить».

Он спустился по широкой каменной лестнице, усеянной вповалку сидящими парочками, сидящими и кайфово млеющими от внезапно наступивших, размягчающих, ласковых сумерек, которые и возможны лишь здесь, на южном побережье, в тех самых местах, где когда–то давно одна дама прогуливала собачку, хотя это не знак, и даже не осмысленная реминисценция, а так — фраза в ряду прочих, один шаг в долгой шеренге точно таких же шагов. Море было спокойным, вода нехотя набегала на берег и с легким шуршаньем устремлялась обратно, оставляя после себя обточенные камушки, рыхлые тельца медуз и антропогенный хлам, перечислять который нет ни смысла, ни желания, ведь каждый знает, что несут на берег волны грязного и почти убитого моря. Да, грязного, почти убитого, но моря, а это значит… (Пропустим запятую, она идет сразу после многоточия. Все это значит лишь то, что человек устает надеяться, а будущее прекращает существовать. Сонная, впавшая в апатию и безразличие страна, хорошо, вымрут толстяки, охотящиеся в местном заказнике, впрочем, как и во многих других таких же заказниках и заповедниках, молодые и поджарые, или просто сильные, средних лет, в самом расцвете, придут к власти. И это что–то изменит? И рад бы надеяться, но что–то там, в сердце, где заноза, спица, игла, откуда постоянно хлещет и хлещет кровь, говорит тебе, что надежды бессмысленны, ибо все уже давно лишено корней. Единственное, что еще может породить эта страна, так лишь новый Екклезиаст, род уходит и род приходит, и прочая размеренная философская проза. Конечно, апатия и сонливость — это не вечно, но ведь никто уже не может строить, все могут только разрушать, и что толку от этих моих мыслей, беспомощность, вот что главное в этом преддверии наступающего пира. А после беспомощности — лихорадка и взрыв. Но надеяться все равно хочется, пусть даже сердце–вещун и говорит, что это не так. Вещун–молчун, молчун–колдун, колдун–колун, колун–валун, привычная игра, слово за словом, рифма за рифмой. После валуна можно подпустить луну, для изящного и эстетически емкого завершения ряда…)

Луна, оставляющая яркую и длинную дорожку на загустевшей мрачной зелени сумеречного моря, почти достигла границ своего круга, хотя совсем недавно был еще только что народившийся месяц, а пройдет день–другой — и полнолуние. Какие–то гражданки, со смехом и отфыр–киваясь, плескались в самом центре лунной дорожки. Он шел по мокрому песку, сняв сандалии и подвернув штаны, подошвы плотно и со смаком входили в песок, оставляя в нем дружные пятипалые, как платановый лист, ямки, полоса песка была небольшой, метра полтора, потом шла галька, ведь пляжи здесь насыпные, естественных очень мало. Почти каждая вторая ленивая волна (если это можно было назвать волной) набегала ему на ноги, вода была теплой, возникала мысль, не стоит ли искупаться, но он гнал ее от себя, слишком много шума, гама и подлунного фырканья, чтобы…