Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

БАРАШ Вы знаете, я на самом деле, как говорил Лев Толстой, «человек об одной мысли». Собственно говоря, с этого момента никогда других вариантов того, кто я и что я, не было. Я как бы ощутил себя в этом качестве – человек, у которого это есть. А по многим другим предметам были тройки. Где-то с двенадцати начал вести регулярные дневники и писать какие-то стихи. Я увез из Москвы в Иерусалим потом несколько чемоданов этих блокнотов. И стихи… Писал по пять-шесть стихотворений в день в течение ряда лет. И это был настоящий кайф и одновременно настоящая школа, потому что – в разных родах и жанрах. Ну я прочитал там несколько основополагающих книг о том, как что происходит. Сначала Эткинда, потом Жирмунского и т. д. И пробовал все возможные жанры. Разная рифмовка, строфика… Внутренне это было больше всего похоже, наверно, на то, как напеваешь себе какие-то мотивчики, путая, придумывая слова… Счастье.

ГОРАЛИК Это ведь нечастая история – очень молодой человек, еще школьник, понимая, что он хочет быть поэтом, берется читать теорию. Большинство же считают, что… Ну, божий дар – и достаточно. Почему вы решили с этой стороны зайти?

БАРАШ А просто интересно было. Не то чтобы я даже четко запоминал саму теорию. Просто разные варианты – это оргиастическое нечто. Протеистичность… проживаешь разные жизни – в разных формах, формах существования. Много юной энергии, и блаженства, и жизни, моей жизни, в этом было. Иногда и сейчас так бывает. Вот в последней книжке, которая вышла только что, к биеннале поэтов… «Антология современной ивритской поэзии», переводы. Там есть, скажем, стихотворение Меира Визельтира. Песенка такая. Вот она идет, вылупив глаз, облизывая губы. И чего она хочет и о чем она думает. Это как бы вариация на тему каких-то одесских песенок вроде, например, «Как-то по проспекту с Манькой я гулял, фонарик на полсвета дорогу освещал…». И очень ритмизованно, рифмизованно, что для современной ивритской поэзии, как и вообще для западной, скорее всего – знак песенности, «кавычек»… И была интересная задачка, учитывая, что ивритские слова гораздо короче русских, – вернуть ивритское стихотворение, в максимально приближенной форме, в ту стихию, откуда оно черпало свою стилистику. Визельтир из России, семья уехала через Польшу в конце 40-х, когда ему было лет восемь. Так что, вероятно, тут живая память о стиле. Я получил большое удовольствие на несколько дней, как бы возвращая стихотворение в его родовую атмосферу.

Параллельно было воздействие просто чтения стихов. Шло, кажется, так: самое раннее – лет в двенадцать – «барды и менестрели», в первую очередь Окуджава, Анчаров… Тут же или сразу за этим Есенин, потом Гумилев, потом Блок, а потом, и надолго, Мандельштам. Лет с четырнадцати – Набоков (какой-то визионерский шок от «Бледного огня» по-английски), чуть позже – Бродский со свежей – это была середина 70-х – «Частью речи»… «Я пишу эти строки, стремясь рукой, их выводящей почти вслепую, на секунду опередить „на кой“, с оных готовое губ в любую…» – все эти умопомрачительные для юниорского сознания психологические, интонационные, стилистические инверсии…

Да. Еще такая вещь, с чем я вырос, что было дома. Мои родители в 60-е – начале 70-х были большие любители бардовской песни. Один-два раза в неделю дома устраивалось застолье. Компания человек на пятнадцать за столом и с некоей культурной программой. В основном – барды. Но и модные тогда экстрасенсы, гипнотизеры, тибетские врачи… иглоукалывание и все такое. Мы, дети, сидели за столом со всеми, со своей рюмочкой наливки и болгарским салатом. А потом засыпали в соседней комнате – под живых Кукина, Никитина… На этом я вырос… и, скажем так, Окуджава – это как колыбельная. Я потом своим детям и пел его песни как колыбельные. И сейчас – пятилетней Аде. Главные хиты – «Один солдат на свете жил» и «Не клонись-ка ты, головушка…». Странно, но звучит в старом арабском доме рядом с дорогой на Вифлеем.

ГОРАЛИК Кроме стихов из чего состояла ваша жизнь, когда вы были в старших классах?