Частные визиты

Это могло быть и простым стечением неблагоприятных обстоятельств, но последовательность изложения позволила мне предположить, что и «случайное» причинение себе физического ущерба (падение с брусьев), и появление канцерофобии, так же как и симптомов гастрита, были обусловлены реакцией на тогда еще только возможный развод родителей и выражали стремление пациентки препятствовать этому. Пациентка вряд ли действовала осознанно, но на бессознательном уровне она надеялась, что ее травма и болезнь сохранят семью от распада. Здесь возможно еще одно предположение. — Как известно, многие психосоматические симптомы имеют символическое значение, и то, что пациентка не смогла, образно говоря, «переварить» (развод родителей), вполне могло спровоцировать симптомы гастрита.

У меня (также— еще в процессе первой сессии) вызвала определенную настороженность сказанная еще тише, чем она говорила обычно, фраза пациентки: «Мама очень добрый человек, но я считаю, что она больная… Но ее болезнь проявляется только ко мне… Это она довела меня…». И как показали дальнейшие события, мои самые мрачные предположения были не напрасными. В последующем образ этой шизофреногенной матери появлялся практически во всех мучительных для пациентки воспоминаниях. Напомню, что когда пациентка говорит о своих негативных чувствах к психиатру и отмечает, что у нее было «сильное сопротивление к нему», она тут же добавляет, что «мама тоже пыталась сломать это сопротивление». А вслед за этим говорит о том, как она пыталась защититься от попыток «сломать это сопротивление»: «Однажды он пришел, а я ушла мыться». Но в этом изложении отношений с психиатром не было необходимости упоминать маму. Поэтому фраза о том, что она «ушла мыться», мной была зафиксирована как относящаяся и к матери тоже — пациентке от чего-то было нужно «отмыться», и это что-то было связано с ее матерью.

Ее отношения с отцом также были достаточно типичными (для будущей психопатологии) и глубоко амбивалентными, впрочем, как и к матери. В процессе первых сессий пациентка упоминает (с косвенным упреком), что после развода родителей «отец ко мне не приходил». Позднее она заявляет психиатру, что она очень любит отца. Но в последующем она почти кричит (но шепотом): «Отца я ненавижу. Если бы я кого-то и хотела убить, так это его!».

Воспоминания о счастливом детстве связываются только с образами бабушки и деда. И, скорее всего, это были единственные сохранные фигуры в ее ближайшем окружении, которые относились к ней с искренней родительской любовью.

Вряд ли стоит напоминать читателю, что долгое время остававшийся мне неизвестным «симптом» упоминался практически на каждой сессии. Пациентка фактически сама ставит себе диагноз, когда говорит, что ее «многолетнее напряжение от канцерофобии должно было во что-то вылиться». На 10-й сессии она все еще боится «что-то сказать не так или сделать не то» и после этого заявляет: «Я после нашей встречи уехала не туда. Я не могла уснуть, мне было плохо, плакала». То, что она уехала «не туда», — я бы интерпретировал как поведенческий эквивалент того, что психодинамика пациентки (долго боровшейся с попытками вербализовать свое страдание) приняла иное направление. И именно в конце этой сессии пациентка наконец говорит то, что так мучительно скрывала в течение всего предшествующего периода нашего взаимодействия: «Я рака не боюсь. Сейчас скажу. У меня непроизвольно газы отходят». При этом две последних части произносятся нехарактерной для нее скороговоркой, то есть — преодолевая внутреннее сопротивление.

Когда это сопротивление было преодолено, мы начали гораздо быстрее приближаться к вытесненному из ее памяти материалу. Я постараюсь максимально кратко обозначить психодинамику ее последующих сессий.

«Я не могу лежать в присутствии других…». «Со мной случаются нехорошие вещи…». «Я ложиться вообще боюсь». «Он [симптом] возник искусственно». «Я не могу только точно назвать — когда… и после этого ничего не помню». «И мама моя меня бьет. Она лицо мне «скрутила» руками…». «Я не хочу жить с мамой. Я не хочу с ней встречаться». «Я думаю, она специально сделала мне этот невроз… чтобы распоряжаться моей жизнью…». «Я делаю ужасные вещи… с мамой… я не могу рассказать». «Мне стыдно… мы с мамой спим вместе с четырех лет…».

Естественно, что озвученные пациенткой много ранее ночные кошмары были также связаны с матерью.

В итоге пациентка самостоятельно осознает (уже вне сессии) и самостоятельно дает интерпретацию своего страдания, но, к сожалению, дает именно виновнице ее трагедии: «Я сказала ей, что я болею оттого, что ты использовала меня в своих сексуальных целях, так как у тебя не было мужчины. Ты спала со мной до 23 лет!».

Более точный вариант интерпретации, которую мы могли бы обсудить и проработать в дальнейшем, состоит в том, что, не имея возможности избежать совершаемых над ней развратных действий, ребенок бессознательно продуцирует симптом, который делает ее неприятной как сексуальный объект. Но даже эта патологическая защита не срабатывает.