Часы

Рядом на нарах обосновались еще два приятеля — Алик Луночкин и Степка Мешков. Луночкин — ладный, крепкий, смуглый и черный, его можно было бы принять за грека, если бы не нос — славянская картошка делала его лицо слегка комичным, но располагающим. Застенчивый Алик привязался к Герке, тихим голосом рассказывал о своей немудреной жизни на гражданке. Он окончил десятилетку в Саранске, недалеко от Караганды, пытался поступать в техникум, потом передумал, начал работать на шахте, на поверхности, и вот теперь… Степка Мешков полностью оправдывал свою фамилию. Его руки-грабли свободно сви- сали по обеим сторонам тощего, сутулого и мешковатого туловища и совсем не участвовали при ходьбе, а ноги ступали широко и нескладно, сами по себе. Нескладным было и лицо с длинным унылым носом и нависающими на глаза соломенными вихрами. Но уныние Степкиного лица было обманчивым — он был добрым малым со своеобразным чувством юмора. Степка приставал к степенному лысоватому Графову. Графов говорил волжским говорком, сильно нажимая на о, в свои двадцать с небольшим успел жениться и был идеальной мишенью для издевок.

— Слушай, отец, — юродствовал Мешков, — как тебя угораздило жениться? Ты что, думаешь, твоя жена будет тебя дожидаться три года? Да она уже подыскала тебе заместителя! И что ты будешь делать, когда узнаешь, что она с твоим же другом?..

Графов только кряхтел, розовея скулами.

— От, балаболка, отвяжись от меня. Ну уйдет к другому, у нас в деревне баб хватает! Давай лучше поедим, — Графов доставал и развязывал аккуратную тряпицу, выкладывал сало, нарезал его маленьким перочинным ножичком, угощал Степку.

Время тянется бесконечно медленно. Три раза в день на остановках разносят в десятилитровых пятнисто-зеленых термосах еду — сизую кашу и жидкий чай, пахнущий вагоном. Алюминиевые миски биты-перебиты, а щербатые ложки изогнуты под разными углами и скручены винтом. От нечего делать резались пухлыми, истрепанными картами, травили разные истории, спали в запас. Молодых здоровых парней загнали в телячьи вагоны и на долгие дни обрекли на полное бездействие. Кончились деньги, взятые из дома, и новобранцы начали распродавать за бесценок на станциях свои немудреные шмотки — все равно пропадет. Покупали дешевое вино и пирожки у вокзальных бабок, но скоро нечего стало продавать и начали работать стайные инстинкты. На станции Сарышаган из теплушек высыпала пестрая, полуодетая толпа, кто-то по-разбойничьи свистнул, и началось. Вокзальные бабки позорно бежали, бро- сая корзины с пирожками. От нечего делать перевернули газетный киоск под вопли толстой продавщицы с перманентными кудельками и отобрали свисток у выскочившего на шум станционного милиционера. Толпу утихомирил лишь протяжный гудок тепловоза. Срочно открыли путь, и состав тронулся. Больше на станциях не останавливались, проскакивали их на полном ходу, зато часами стояли на пустынных полустанках, ожидая светофора.

Мир теплушки замкнут. Герка лежит на верхней полке. Кепка-восьмиклинка с узеньким козырьком — последняя мода, мама перешила по Геркиным указаниям — натянута по самые уши, голову втянул в поднятый воротник зеленой куртки-москвички, руки засунул поглубже в карманы. К утру становится холодно, дует из щелей, можно погреться возле печки, но там не протолкнуться. Нары выстелены из неровных, нестроганых досок, натирают бока, приходится переворачиваться с боку на бок, и каждый раз зло ворчит сосед справа — Круглов. Тот едет из Кокчетава, потерял счет дням и совсем опустился, превратился в маленького озлобленного зверька. Круглов перестал умываться, его когда-то белая рубашка и когда-то черный долгополый пиджак стали одинакового серого цвета с руками и шеей. Он ни с кем не разговаривает и слезает с нар только поесть и по нужде. Герке тоже не хочется ни с кем разговаривать. У Герки на душе — тоскливое безразличие, в маленьких оконцах под потолком мелькают столбы, неустанно пляшут вверх-вниз провода, кусочки тоскливого неба. Взятая дома растрепанная книжка — «Спутники» Веры Пановой — давно прочитана. Договорились поменяться с Сашкой, но на нарах полутемь, читать трудно, да и ничего не хочется. Он уже все передумал, перевспоминал, перетосковал, и остается только смотреть в тусклое оконце на непрестанную пляску проводов.