Часы

Большие надежды подавали трое. Эрику – легкому, стремительному и в жизни, и в творчестве – не хватало усидчивости, терпения, тщательности в работе, отчего его картины носили характер незавершенности, эскизности. Что делать, таков был его характер, а характер художника неминуемо проявляется в его работах – так философствовал профессор Вязников в Вышке, и только пережитая трагедия или высокое чувство способны изменить общее восприятие жизни художником. Эрику это не грозило – у него была состоятельная семья, и он свободно скользил по жизни.

Костя был прямой противоположностью Эрику. Медлительный неулыбчивый тугодум, он обладал исключительной работоспособностью. Всегда недовольный собой, он снова и снова смешивал краски, пока не добивался своего. Его картины были его собственным отражением – вязкая тяжесть обнаженной земли, несокрушимость стволов деревьев, тугая, маслянистая зелень листвы. Костя шел дорогой поиска и тяжелого труда, где много неудач и редко-редко мелькает озарение. Хватит ли у него работоспособности, чтобы выйти на признание ценителей искусства?

Всего труднее было с Натальей Горелой, чувственной и неуравновешенной, с ломким характером и резко меняющимся настроением. В периоды духовного подъема у Наташи получалось все, ее рука становилась твердой, глаза горели вдохновением. Но проходил эмоциональный заряд, и Наташа превращалась в дохлую рыбу, как называл ее состояние бесцеремонный Костя. Она даже менялась в лице, точно это была другая, не похожая на ту, вдохновленную. В это время Валентина Николаевна оставляла свою ученицу в покое, женским видением понимая бесполезность давления, и Наталья сидела, сложив руки, наблюдая все происходящее безучастно и тоскливо.

В рисунке новичка было что-то необычное, что Валентина угадывала за дилетантскими неправильностями, и весь он был неправильный, угловатый, неотесанный, стеснительный. Потом, после занятия, он остался, подошел к ней, мялся, топтался нерешительно.

– Я вот… Хотел бы… А можно я к Вам на занятия ходить буду?

– Конечно, можно, Сергей. Только ты должен понимать, что все это – и холсты, и краски стоят денег.

– Я понимаю. А сколько нужно платить?

– Ну, мы не устанавливаем единую плату, ребята платят, кто сколько может. Это добровольно, на общее дело.

Сережа перестал получать тройки в школе. У них с отцом состоялся мужской разговор, результатом которого стала договоренность: деньги на занятия в студии – только при условии «без троек», и это условие твердо выполнялось обеими сторонами. Нина удивлялась, видя, как на глазах меняется сын. Студийцы молча приняли Сережу в свою среду. Это был другой, ранее не ведомый для Сергея мир, где обязательным было неброско, но стильно одеваться и где были встречи друзей на квартирах. На этих встречах слушали музыку на костях – не ту, что неслась из черных тарелок репродукторов, а ту, что записывалась на рентгеновских снимках и продавалась на черных рынках, – Элвис Пресли, «Beatles», «Rolling Stones». На этих дружеских встречах обсуждали то, что удавалось услышать ночами сквозь вой заглушки, и выпивали. Душа художника, рассуждал Эрик, должна отрываться от земли, должна витать в тонкой ауре и тумане образов и эмоций, лучше всего для этого подходит виски, да вот где его достать? Поэтому довольствовались коктейлями из болгарского сухого вина, сдобренного презренной водкой, с добавками неведомых ароматов из секретных пузырьков.

Все это стоило Нине немалых денег, но она экономила, выкручивалась, скрывая многое от Виктора. Муж был совершенно нетерпим к этому баловству. Огорчало ее то, что Сережа стал частенько приходить поздно и в крепком подпитии, а она не спала, слушала шаги на лестнице. Сын все больше отдалялся, замыкался в своем собственном мире, запирался в своей комнате. Его комната в квартире, размером всего-то два на три, превратилась в хаотический склад странных вещей. С радиорынка-развала Сережа притащил груду радиодеталей – стальные шасси, радиолампы, мотки проводов, динамики, жучки конденсаторов и электросопротивлений. Целую неделю до глубокой ночи по квартире гулял сладковато-трупный запах горелой канифоли и доносился треск настройки – Сережа паял, собирал коротковолновой радиоприемник, выводил через окно на крышу сложную антенну, благо, что квартира была на пятом этаже. Обедать-ужинать ему было некогда – «Ой, мам, потом, вот пропаяю выходной каскад…», и Нина приносила ему суп и котлеты в мисочках, а утром еле расталкивала полусонного, выпроваживала в школу – десятый класс, скоро выпускные экзамены. Наконец, эта схема из проводов и радиоламп, разложенная на столе и развешанная на стене, заработала, и теперь ночами Сережа не спал, слушал сквозь вой и треск помех вражеские голоса и запретную музыку.

Виктор долго терпел, но не выдержал.

– Вот что, сын, – заявил он решительно, – завалишь выпускные экзамены – выкину всю твою эту требуху на помойку, ты меня знаешь.

И Сережа смирился, взялся за учебники, сдал все экзамены на четверки, принес аттестат зрелости, небрежно швырнул его родителям:

– Вот вам, подавитесь!