Часы бьют полночь (СИ)

— На шифре, — отозвался Женька. Он снова, как и в прошлый раз, оккупировал её компьютерное кресло и, судя по звуку, покачивался на нём туда-сюда, как на качелях. Ещё одна из его постоянных привычек. Наверное, из-за неё он так любил детские площадки. — Часть текстов зашифрована очень просто. Шифр «слово через три», я ведь уже говорил, да?

Оля напрягла мозги. Что-то похожее припоминалось из книжек о Шерлоке Холмсе, до дыр зачитанных в детстве, но подробности ускользали. Чёртово сотрясение не давало как следует думать, сбивало с толку. А хотя он же и впрямь успел упомянуть об этом в парке, разве нет?

— Вроде… читать каждое третье слово, да? — неуверенно уточнила она. Женька кивнул.

— Точно. И бессмысленный текст про рецепты или молекулы водорода превращается, превращается…

— В элегантную подсказку? — неожиданно для себя самой засмеялась Оля.

— В точку! — он подался вперёд, и кресло, качнувшись, жалобно скрипнуло. — Вообще, не особо элегантную, текст выходит довольно корявый — но на это пофиг. Главное — полезно. И, как ты, может, уже догадалась, там есть записи и про ноябрь. И про сны.

Напоминание о болезненной, приторной серой мути московского метро неприятно отдалось в голове, и Оля скривилась, сползла по подушке вниз, под одеяло.

— Мне снова это снилось, — нехотя буркнула она оттуда, не дожидаясь Женькиной реакции. — На этот раз — так ярко, что я даже не сразу поняла, где я, когда проснулась.

— Это потому, что ты болеешь, — вздохнул он откуда-то сверху. Голос приблизился: одноклассник слез с кресла и теперь стоял прямо рядом с её кроватью. — И про это там тоже есть. Если заболеть в ноябре, они становятся ярче и чётче, и сложно отличать сны от реальности. Не слишком круто, да?

— Вообще не круто, — отозвалась Оля и всё-таки высунула голову из-под одеяла: жарко. Жарко, а в голове и без того пульсирует ноющая боль. — Ну так что? Что ты там нашёл про эти сны?

Позабытое было любопытство снова шевельнулось внутри — вяло, без прежнего энтузиазма. Ей совершенно не хотелось лишний раз копаться и разузнавать новые, наверняка неприятные подробности. Единственное, что осталось от интереса — желание узнать, как можно избавиться от этих дурацких сновидений.

И от холодных тяжёлых часов, часов судного дня, которые застыли внутри, готовясь отмерять время до момента, когда её сон сбудется. Или — уже отмеряли.

— Тебе дать прочесть или лучше пересказать? — Женька, присев на корточки около её изголовья, облокотился на край кровати. Оля скорчила недовольную гримасу.

— Издеваешься? Какое мне сейчас читать? Тем более шифровку, — она снова помассировала виски и умолкла. Действие таблеток понемногу сходило на нет, и ей снова становилось плохо. — Если нужен свет, включи ночник.

— Да не надо, — хмыкнул Женька, — я и так запомнил. Короче, большая часть этих снов и правда ничего не значит.

Оля выпростала из-под одеяла руки, взбила подушку и перевернулась на бок, лицом к Женьке. И обратилась в слух.

В полумраке она могла различить пожелтевшие страницы тетради и строки, записанные тонким, убористым почерком, чуть заваливающимся набок. Марина, мать Женьки, даже из посмертия продолжала наставлять и помогать — как своему сыну, так и его подруге. Оля никогда не спрашивала одноклассника, что он думает по этому поводу, с тех самых пор как они отправили в небытие то, что притворялось его матерью. Вернее, не совсем они. Не только они.

Он продолжал говорить, и его голос, ещё не утративший подростковой хрипотцы, но уже начинающий становиться взрослым, низким и мягким, убаюкивал. Голова болела, и сконцентрироваться на рассказе было трудно. Но Оля пыталась.

Марина писала о ноябре. О времени, которое современные «экстрасенсы» называют безвременьем. Периодом, когда граница между мистическим и реальным становится тоньше, и на свободу выходит то, чем обычно пугают только детей в сказках. О том, что даже простые люди в ноябре особенно уязвимы — а те, кто видит или ещё как-то воспринимает иных существ, и подавно.

И о снах. О странных, муторных повторяющихся снах, что всегда приходят в ноябре. Снах, больше половины которых — морок, дурное наваждение; оно исчезает, как только сновидец открывает глаза.

Меньшая часть — более опасна. Не потому, что может затянуть внутрь и оставить в зловещем мире навсегда, как недавно пригрезилось Оле.

Потому, что вещая.

— Что?! — Оля подалась вперёд на кровати, рывком сдирая с себя одеяло. Нет, она догадывалась: стрелки часов, застывшие внутри, намекали на это уже который день. Но одно дело — строить предположения, которые могут и не оказаться реальностью.

Совсем другое — убеждаться в том, что твои худшие страхи, возможно, правдивы.

— Да погоди ты, — нетерпеливо прервал её Женька, — я же не договорил! Не паникуй так. Даже если ты и правда видишь вещие сны, в чём я сомневаюсь, им не обязательно становиться правдой.

— В смысле? — не поняла Оля.

— Ну, помнишь, как в Докторе? Time can be rewritten и всё такое. Если ты сделаешь что-нибудь, что не соотнесётся с событиями во сне, то… бах!