Чебурашка (СИ)

Мышцы затвердели, нервы натянулись до предела, удерживая тело в обездвиженном положении. Хорошо хоть лицом к стене лежу. Притворяться спящей в сто раз труднее, когда кто-то смотрит в твое лицо. В такие моменты глаза обязательно начинают дергаться, а нос предательски чесаться, словно у завравшегося Пиноккио. Сейчас же моя распухшая рожа и вовсе далека от умиротворения. Проклятые слезы градом катятся из глаз и носа, под левым виском подушка, наверное, промокла насквозь. Во рту напротив сухо, как в песках пустыни, ибо только им я и могу дышать, словно выброшенный на берег карасик.

— Мам… — тихо зовет Степа и кладет на одеяло руку, попадая как раз на голову. — Мам, я же вижу, что ты не спишь.

На самом деле не видит, просто проверяет. Продержаться бы еще минутку, но так сложно…

— Мам, ты… я так виноват перед тобой… прости меня… пожалуйста, прости!

Если до этого момента и существовала хоть какая-то вероятность не разрыдаться в голос при сыне, то после его слов последние крупицы самообладания разлетелись на мелкие осколки, впиваясь острыми краями в кожу, вспарывая вены, выпуская наружу беснующихся во мраке души демонов.

Некрасиво хлюпая и икая, навзрыд, я заголосила бешеной гиеной, пугая сына и пугаясь сама. Его сильные руки мгновенно сбросили одеяло, открывая взору нелицеприятную картину уродливой и унизительной женской слабости.

— Мам! Мам, не плачь, пожалуйста! — испуганно бормотал Степа, стискивая меня своими сильными и нервно-неуклюжими руками, пытаясь развернуть лицом к себе, но наталкиваясь лишь на неумолимое упрямство.

Не хочу, чтобы видел весь этот сопливый ужас на моем лице.

— Мамочка… мам… Это из-за него, да? Из-за Стефана и этой… его… Мам, мамочка… Ты все еще любишь его, да? Ты поэтому плачешь?

Сквозь судорожные рыдания не могло прорваться ни единого внятного слова. И хотела бы утешить сына, но для этого надо хотя бы немного самой успокоиться.

— Это я во всем виноват! Я просто вынудил тебя бросить его… Поступил как… как… пятилетний капризный ребенок, испугавшийся, что у него отберут маму… Какой же я… ты же не так меня воспитывала. Ты же всегда все для меня… А я… Я не хотел делить тебя. Эгоистично не хотел, чтобы ты любила еще кого-то кроме меня. Не хотел, чтобы в нашей жизни появился кто-то чужой и разрушил бы ее… Мне так нравилась наша жизнь, мам… Ты всегда была такой любящей и понимающей, не похожих на других. Готовой поддержать во всем, даже в том, что тебе не нравится. Я же знаю, как ты ненавидишь бокс… А я… В самый нужный момент я просто подвел тебя. Я те три дня прожил в спортзале, уже тогда Михалыч выдал мне ключ от задней двери. Спал в кладовке на матах. Я просто хотел тебя напугать. Хотел заставить выбирать. Я хотел, чтобы ты выбрала меня. И ты выбрала. Прости меня. Прости за это. И за прошлое и за настоящее…

Пока Степа тихо бормочет в мой затылок свою исповедь, перед глазами проплывают картинки прошлого. Наполненные огнем и страстью встречи со Стефаном. Познание себя, как женщины, познание порочного и ослепляюще-острого удовольствия.

Я забылась в водовороте свиданий, романтических посланий и горячих бессонных ночей. Забылась настолько, что пропустила возвращение собственного сына домой и встретила его, сопя на груди у мужчины.

Такого не было никогда и, естественно, Степу поверг шок. А следом и меня, и Стефана. Я совершенно не ожидала от сына столь отвратительного поведения. Казалось бы, взрослый уже, что-то должен понимать… Но со Степой случился настоящий припадок. Какой-то психический приступ. Он буквально вытолкал Стефана за двери, едва тот натянул штаны. Степа напоминал скорее ревнивого мужа, что, как в плохом анекдоте, вернулся из командировки, а в супружеской постели застал жену с любовником. На моего ласкового воспитанного сына он не походил вовсе.

Добил его и тот факт, что я, одевшись, вышла вслед за Стефаном, бросив напоследок, что мне еще никогда не было так стыдно.

— Зоя, ты же педагог! Ты что же, не читала Макаренко? — запальчиво размахивал руками Стефан, ходя взад-перед у своего автомобиля. — Ты же знаешь, какого мнения он был на этот счет?! Если родители жертвуют всем на благо ребенка, в том числе и собственным счастьем, то это самый ужасный подарок, который они только могут сделать. Никаких жертв! Никогда и ни за что! Ребенок должен уступать родителям. Степа должен уступить!

— Просто такого никогда не было, — мямлила я, пытаясь оправдать дикость и нелепость сложившейся ситуации, — Степа растерялся… испугался… наверное…

— Я позвоню тебе вечером.

— Хорошо.

Дома воцарился бойкот. Степа если и пытался продолжить скандал, то раз за разом натыкался на безмолвную стену.

Стефан, как и обещал, позвонил вечером. Еще днем ранее мы с Ашкетовым планировали отправиться на каток, и я была не намерена отказываться от очередного приятного вечера. Тогда во мне еще жила надежда, что все как-то само собой образуется, разгладится, стерпится-слюбится.

Но я ошибалась.