Чеченский бумеранг

Так я расфилософствовался, несчастный двоечник именно по этому предмету. К тому же прекрасно понимая, что теперь Ивана и Иру объединит и эта их тайна. Мне в ней не оставалось места, и я почти физически ощущал, как стремительной, летящей походкой удаляются и золотистые конопушки, и глаза, и ресницы.

Отчаянной попыткой догнать ускользающее очарование, и если не объясниться, то хотя бы напомнить о себе, представлялась поездка в Яремчу.

За одну ночь и один день выучил философию, пересдал ее на хиленькую четверку, тут же позабыв и возненавидев навек. Кого-то опередив, втиснулся в последнюю строчку набираемой команды туристов, изрядно испортив настроение Щербаку. Зато сам посчитал светлым и знаменательным маленький лучик подлянки, когда Иру и инструктора посадил в свою «Волгу» только что назначенный заместитель начальника училища. Тоже, очевидно, пожелавший примерить лавры покорителя вершины, а заодно прослыть среди курсантов своим парнем.

Но я плохо знал жизнь и почему-то даже не предположил, что заместители начальника – тоже мужики и у них есть глаза. А не восхититься и не попасть под обаяние Иры могли разве что слепцы.

После ужина и команды «Отбой» наш барак собрался у «буржуйки», в которой сквозь сорванную дверцу плескался огонь от тонкого, стреляющего хвороста. Пока усаживались, передавая через головы поближе к костровому свету гитару, я потерял из вида Ивана. Так в темноте теряешь ориентиры, в воде – берег, в лесу – тропинку. Секунду-другую еще не веришь в случившееся, но уже мощно подпирает страх и чувство обреченности. Иван мог уйти только к Ире, и я понял, что неслышно скрипнувшая дверь – это он, ускользающий на свидание.

– Гордись, мне сам заместитель начальника училища свидание назначил, а я к тебе убежала.

– Горжусь. Целую.

– А тогда почему руки здесь оказались?

– Ну вот: и вниз нельзя, и вверху одни запрещенные зоны.

– Но ты же не скульптуру лепишь.

Тишина.

– Ну-у, не дуйся. Нашел из-за чего.

– Нашел. Знаешь, как тянет к тебе? Порой на занятиях сцеплю пальцы, чтобы не коснуться тебя при всех. А сейчас кажется, что не хватает рук, чтобы обнять и почувствовать тебя сразу всю.

…Я лежу под каким-то колючим кустом, с досады трусь мордой о подвернувшийся камень и боюсь пропустить хоть слово из жаркого шепота. Не ведаю, что будет происходить дальше в настоящем, а будущее как на ладони: сразу после Говерлы я напишу рапорт об отчислении из училища. И уеду из города. Пусть знают, кто любит искренне и кто ради любви готов на любую жертву. А Ира когда-нибудь все же раскусит Щербакова. И разочаруется. Только окажется поздно. Слишком поздно…

– А по-моему, тебе и двух рук слишком много.

– Ну, Ира…

– Господи, какой же ты, оказывается, сильный.

Подслушивать не стыдился. А вот боль чувствовал. Хотя и есть непонятное в подобном наслаждении – испытывать боль измены. Любовь – это мазохизм…

– Ну куда ты, куда. Успокойся.

– К тебе, самой красивой и милой.

– Какая же я красивая – глазастая и рыжая.

…Чем кокетничать, дала бы лучше по рукам…

– И наш философ такого бы себе не позволил.

– О, прекрати, пожалуйста, о нем. Он надоел мне одним своим видом в казарме. Боги, если вы есть, я благодарю вас за то, что в тот день он схватил пару. Иначе свершилась бы величайшая из несправедливостей. Я скажу это и на вершине Говерлы, когда окажусь ближе всего к вам, о боги!

– Тише ты. Услышат.

Не знаю про богов, а я услышал. Все услышал и различил – до придыхания и расстегивания кофточки. В кровь раздавил о камень губы, когда понял, что речь о философе – это про меня. Вот теперь – точка. Про Щербака я не сомневался, он затопчет ногами. Но чтобы Ира вела себя подобным образом! Неужели не понимает, что она сама – высочайшая из вершин, которую нельзя походя, за один вечер, покорять? Зачем легла пологим склоном под подошвы щербаковских желаний? Может, выйти, выползти из своего укрытия и невинно так поинтересоваться, а помнит ли Иван свои слова в умывальнике: «Ни мне, ни тебе она не нужна»?

– Ну вот, опять за старое. Не расстегивай хоть ко конца. Холодно.

– Только до конца. Согрею.

– Ну тогда… тогда давай хотя бы отойдем подальше. Вон какая-то копна сена.

– С удовольствием.

И счастливый хохоток Ивана.

«Вот вы какие на самом деле», – хватал я зубами разбитые губы, делая себе больно. Не знаю, какими бы хотел видеть их наедине, что бы делал сам, окажись на месте Щербака, но чтобы сразу в копну…

Боясь оказаться увиденным, обратно к бараку полз долго. За это время сочинил рапорт об отчислении и прощальное письмо Ире. Придумал и представил сцены расставания со взводом и Иваном.

Хотя было бы лучше, если бы я ничего не знал. А в горах, во время восхождения, сорвался в пропасть. Кого-то спасая. И Ира бы ахнула. Право, есть смысл только ради подобного расстаться с жизнью. Вроде детская месть, но случись завтра трагедия – брошусь к опасности, не раздумывая. Потому что нет большей потери, чем разочарование в своем Боге и идеале.