Чеченский бумеранг

Иру мы проглядели, и она сама подошла к нам сзади, тронула за плечи.

Чтобы простить женщину и вновь влюбиться в нее, уже отвергнутую, нужно увидеть ее усталой и потухшей. Это первое, что родилось в душе, когда увидел ее. И поэтому никаких рапортов, прощаний и уездов. Я остаюсь в училище и буду бороться за Иру с Щербаком, самим полковником.

Но к кому вернулась она?

– Это вам, – протянула она крохотные кусочки льда. – Они с Говерлы, с самой вершины. Боялась, что растают.

Льдинки соскользнули с ее варежек в наши ладони, успели прожечь их холодом и тут же растаяли…

Глава 15 «И вот тогда госбезопасность…»

Наврал я, конечно, в рассказе о Семене про льдинки – не было ничего подобного. Не донесла их Ира, растаяли они на той самой поляне, где высматривал Дождевик туристическую группу.

Я не отматывал пленку назад. Я наполнялся судьбами еще живых разведчиков. Если бы встреча с ними произошла у меня в начале офицерской службы! Уверен, не было бы падения перед чарами и долларами Павла Сергеевича. Не было бы предательства по отношению к Тане. Я бы знал, о чем писать. И стал бы писателем, а не бегающим за жареными фактами журналистом…

Спецназовцы становились лакмусовой бумажкой моей значимости в этом мире. Мерилом нравственности. Насколько была спрессована, пронизана пулями чеченская биография ребят из «Кобры», настолько виделись мне чистыми и светлыми – при всех нюансах любовных перипетий – их женские пляжи, встречи с судьями, ласточками.

И то, что у меня снова начало покалывать сердечко, это как раз оттого, что впервые за долгие годы стал сопереживать другим. Мне нравилась эта боль, она показывала, что я еще жив, что могу еще чувствовать и думать о других.

И Зарембу я одного не отпущу. Ни на дачу, ни в Чечню… Павел Сергеевич в последний раз осмотрел кабинет. Ничего более-менее ценного, с чем жалко было бы расстаться, в нем не осталось. Пожалуй, лишь пепельница могла что-то значить в этом кабинете. Заберем.

– Я вас слушаю, – раздался голос секретарши.

Она стояла у открытой двери – навек перепуганная и виноватая после собак, которых спустил на нее Павел Сергеевич за вчерашнее нежданное вторжение Асланбека.

– Вы вызывали, – едва шевеля губами, объяснила свой приход Оля. Станешь дрожать, когда на лице начальника удивленное недоумение.

Павел Сергеевич скосил взгляд на телефонные аппараты: скорее всего, нечаянно нажал кнопку вызова, когда тянулся за пепельницей. Нет, вызывать теперь он никого не будет. Он пришлет из Канады факс о сложении своих полномочий, и пусть здесь горит все синим пламенем.

– Хорошо, спасибо. Свободна, – оставил себя одного в кабинете Павел Сергеевич.

Усмехнулся себе вчерашнему. Сколько было суеты, хватания за любое дело, где светила копейка. Какие-то составы, удобрения, порты… А всего-то и нужно в этой жизни – готовить одно дело, одну сделку, которые раз и навсегда решат финансовые проблемы. После чего – отъезд. И занятие любимым делом. Себе в удовольствие.

Правда, Павел Сергеевич не мог бы определить свое хобби. Давным-давно, при социализме, он считался неплохим инженером, но получал столь унизительно мало, что при первых лозунгах демократов отправить СССР на свалку истории с головой бросился в драку. Волна ненароком вынесла его к соратникам Ельцина. Они ухватились за Павла Сергеевича как за факт: изменений желает не только кабинетная интеллигенция, в чем демократов упрекали коммунисты. Да, Собчак, Пономарев, Якунин, Станкевич, Старовойтова, Гайдар, Бурбулис, Афанасьев и иже с ними, – все, кто лез на трибуны и в телеэкран, – понятия не имели, что значит трудовой пот, и им крайне важны были ширмы-прикрытия из числа работяг. Их, как первомайские лозунги, и выставляли напоказ стране и Западу: народ желает перемен. Ими, как таранным бревном, били по ЦК КПСС, КГБ, армии: раздавить гадину.

После августовской победы Павел Сергеевич только руководил. Согласовывал. Распределял. Организовывал. Какое-то время не верил случившемуся, потом стал побаиваться, когда пошла гулять по Москве присказка:

Товарищ, верь,

Пройдет она,

Так называемая гласность.

И вот тогда госбезопасность

Припомнит ваши имена.

Одновременно с этим понял: избежать подобного можно, лишь додавив прошлое, унизительно растоптав его, прилюдно размазав по стене. И всем, кто поднял знамя борьбы, держаться вместе. Неприступно. Бескомпромиссно.

Только кто же знал, что первым дураком окажется сам Ельцин – именно он начал сдавать соратников. Чохом и поодиночке. Не потому, что не понимал угрозы, просто характер оказался сволочной и неблагодарный. Борис Николаевич оживал лишь в дни, когда что-то разрушал. При этом люто ненавидя тех, кто его не боялся. К тому же ему безумно хотелось лавров товарища Сталина, но первым бы рассмеялся в глаза тому, кто вслух обнародовал эту тайну. А поскольку Президент слабел не по дням, а по часам, всю желчь выплескивал на тех, кто ненароком попадался на глаза.