"Чего изволите?" или Похождения литературного негодяя

О, праздный! жалкий! мелкий свет!
Не надо пищи, сказку, бред
Им лжец отпустит в угожденье,
Глупец поверит, передаст,
Старухи — кто во что горазд —
Тревогу бьют… и вот общественное мненье!
И вот Москва! — Я был в краях,
Где с гор верхов ком снега ветер скатит,
Вдруг глыба этот снег, в паденьи все охватит,
С собой влечет, дробит, стирает камни в прах,
Гул, рокот, гром, вся в ужасе окрестность.
И что оно в сравненьи с быстротой,
С которой, чуть возник, уж приобрел известность
Московской фабрики слух вредный и пустой.

О том же Грибоедов в начале 1825 года писал известному литератору П. А. Катенину: «…в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека… и этот человек, разумеется, в противуречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих… Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется…»

Краткую, но выразительную параллель — возможно, сознательную! — дает и Пушкин в «Евгении Онегине». Деревенские соседи Онегина, наблюдая со стороны житье новоявленного помещика и не умея понять мотивов его поведения, отличающегося от приняты) норм, «в голос все решили так, Что он опаснейший чудак». Более того. Посчитав себя оскорбленными в лучших чувствах, ибо Онегин просто-напросто не захотел ни с кем иметь дело, они не только «дружбу прекратили с ним», но и сделали заключение, окраска которого нам уже знакома:

«Сосед наш неуч, сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Всё да

да нет, не скажет да-сИль нет-с». Таков был общий глас.

Если ближе познакомиться с биографиями ряда известных литераторов первой половины прошлого века — самого Грибоедова, Пушкина, Вяземского, Кюхельбекера, Дельвига, — то можно без труда подметить, что многих не миновала ложная общественная молва, не обошли литературные и политические доносы, в чем-то схожие с разбираемой нами ситуацией. Самый, пожалуй, драматический пример — объявление сумасшедшим П. Я. Чаадаева, в прошлом блестящего офицера, оригинального мыслителя и публициста, автора взрывных «Философических писем». Его образ мыслей и поведение, с точки зрения властей и верных их слуг, настолько резко отличались от официально допустимых, что «пресечь» сумели только так. Дело Чаадаева носило политический оттенок — с изъятием бумаг, допросами и т. п. — и было не единственным. Что и говорить, обвинения в неблагонамеренности и неблагонадежности преследовали в те времена почти каждого мало-мальски независимого человека: «мастеров услужить» и в реальности, и в литературе развелось достаточно.

Весомое подтверждение этому уже в наше время дал прекрасный знаток эпохи Ю, Н. Тынянов в статье «Сюжет „Горя от ума”». На большом историческом, литературном и биографическом материале он показал типичность того, что произошло с Чацким в доме Фамусова, подчеркнув, что выдумка, едва родившись, тут же «приобретает характер сговора, заговора», а его участники легко и привычно от бытовых обвинений переходят к политическим. В сюжете комедии выдумка о сумасшествии Чацкого, по мнению исследователя, играет центральную роль, организует все действие и влияет на расстановку сил. Какова она и в чем ее смысл, мы уже видели. Именно поэтому, считает ученый, «Горе от ума» имело для своего времени и имеет, добавим мы, для любого времени — "громадное жизненное, общественное, историческое значение», что порой ускользает от читателей и исполнителей, заворожённых прекрасной литературной формой произведения гениального мастера, его «искусством живого изображения».

Тынянов проницательно назвал и один из литературных источников, который, видимо, подпитывал сюжет «Горя от ума», комедию П. Бомарше «Севильский цирюльник». Но, думаю, будет неправ тот, кто протянет прямую линию между двумя шедеврами, отстоящими друг от друга почти на пятьдесят лет. Ведь не называем же мы среди прямых прототипов Загорецкого и Молчалина, Шпирха и Шприха, прочих наших отечественных литературных негодяев шекспировских Шейл ока и Фальстафа, мольеровского о Тартюфа, хотя они были хорошо знакомы Грибоедову, его современникам, писателям более позднего времени и часто упоминались в критике и литературной переписке.