Чего не было и что было

Несогласия и согласия, разделения и соединения, все — потом. Но сначала надо быть, не правда ли?

БРОДЯЧАЯ СОБАКА

Если время остановилось (как иногда кажется), то это было — теперь. Но если оно, с началом эмиграции не остановилось, надо сказать, что этот вечер был давно… Давность, при внимании, даже в глаза бросается. По кое-каким признакам можно и год определить.

Париж; май; «литературный» вечер в каком-то сарайном (совершенно сарайном) помещении от какого-то кафе; темнота; столы без скатертей, — как бы кухонные, — скамейки. Вечер по инициативе «молодежи» эмигрантской (ее, однако, еще не было, еще не выросла она).

Полная эмигрантская неустроенность, наивность, невинность. Даже в том, что были приглашены какие-то французские «представители» молодежи (один был привезен мною, — и как же он мне надоел!).

Чуть ли не желали этим представителям показать (наши представители), что мы тоже «не стеклом утираемся», что у нас была «Бродячая Собака», которую ничего не стоит перенести в Париж. Это, — а также образ того времени с его обстоятельствами, — будет ясен из моего стихотворения, на вечере прочитанного (приведу его ниже); куча разных мелочей тоже помогает определить дату: например, установка молодыми распорядителями двух суковин у дверей, направо и налево, с надписью: «Сменять вехи строго воспрещается».

Собственно, представителей «нашей» молодежи было всего два, да и те, в смысле «Бродячей Собаки», вовсе не настоящие. Настоящих «собачистов» еще тогда в помине не было. Что касается «старших» (окончательно не помню, какие «старшие» были на вечере), то о них и говорить нечего. Мы, например, на «Собаку» смотрели в Петербурге из определенного отдаления и с очень определенными о ней мыслями.

Из двух наличных петербургских «представителей» один, — музыкант, — был деятельным членом моих «воскресений» и даже, одно время, состоял секретарем СПБ Религ. — Фил. О-ва

(хотя к религии отношения имел немного). Другой, — поэт, — столь был юн, что не мог посещать никаких СПБ-ских «обществ», когда они существовали. (Вот, кстати, знак, что с того вечера время не остановилось: юный — давно женат, отец семейства и пишет в французских газетах; а не юный, молодой, — где-то в Нов. Свете и годы уж американский подданный.) Стихотворение мое прямо было о «Собаке»:

Не угнаться и драматургу
За тем, что выдумает жизнь сама.
Бродила Собака по Петербургу
И сошла Собака с ума.

Долго выла в своем подвале,
Ей противно, что пол нечист.
Прежних невинных нету в зале,
Завсегдатаем стал чекист.

Ей бы теплых помоев корыто
(Чекистских красных она не ест…),
И, обезумев, стала открыто
Она стремиться из этих мест.

Беженства всем известна картина,
Было опасностей без числа.
Впрочем, Собака до Берлина
Благополучно добрела.

«Здесь останусь, решила Псица,
Будет вдоволь мягких помой;
Народ знакомый, родные лица,
Есенин, Белый… и А. Толстой…».

Увы, и родные не те уж ныне!
Невинных нет, грязен подвал.
И тот же дьявол-чекист в Берлине
Правит все тот же красный бал.

Пришлось Собаке в Берлине круто.
Бредет, качаясь, на худых ногах —
Куда? Не найдет ли она приюта
У нас, на сенских берегах?

Что ж? Здесь каждый — бродяга, собака,
И поглупел — скажу не в укор.
Конечно, позорна Собака, однако…
Это еще невинный позор.

Можно сказать, давность! Время-то эмиграционное не только не стоит, — годы удвояются, утрояются, если судить по тому, как все вокруг — и мы сами — изменились…

Но кое-что твердо осталось на местах. Мелочи, но когда поймешь бег времени, твердые эти мелочи даже потрясают.

Один такой пустяк (но характерный!) заставил меня и вечер вспомнить.

Юный (тогда!) поэт сочинил для вечера куплеты. Молодой (тогда!) музыкант аккомпанировал. Куплеты были забавные. Об эмигрантской «прессе». О двух газетах: их и тогда было две: «Последние Новости», конечно, но рядом с ними — «Общее Дело». Эта, бурцевская, называлась, в куплетах, «Последним Делом», а другая милюковская, — «Общими местами».

«Последнее Дело» посылало «проклятия большевикам» и всякое такое, но на любые буйства «Общие места» отвечали передовицами — которые неизменно юный поэт начинал: