Чего же ты хочешь?

Но на этот раз дело было особое: прибыла весьма представительная группа, с четкой программой — древнее русское искусство, в котором Александр Максимович не очень-то разбирался, и непременно следовало позвать знающих людей. Ему уже посоветовали пригласить художника Антонина Свешникова, который у иностранцев популярен именно тем, что творчески осваивает русское живописное наследие, поэта Савву Богородицкого — представителя, если так можно выразиться, современного неорусофильства, истинного россиянина, богатыря, былинного гусляра и песенника. Согласился в конце концов Александр Максимович позвать и дочь Алевтины Григорьевны — Ию.

— Она эффектна, — рассуждал он вслух. — Если захочет, может быть весьма экстравагантной, что иностранцам всегда нравилось и нравится.

— Но она и опасна, Саша, — заметила Алевтина Григорьевна. — Может статься так, что все они примутся за ней ухаживать и в центре стола окажешься не ты, а она.

— Глупости! — не согласился Александр Максимович. — Как то есть она, а не я? Им нужен я, я, нужны разговоры со мной, со мной, им интересны мои взгляды, мои воззрения. А не абрисы какой-то московской девчонки. Таких у них у самих косяки.

В условленный день и в условленный час намытая, прибранная квартира Зародовых наполнилась праздничным шумом. Несмотря на то, что на улицах было еще светло, в комнатах горели все огни, включенная радиола, которую Александр Максимович привез из Японии, сама меняла пластинки. Рядом с нею — на смену ей — стоял магнитофон, привезенный Александром Максимовичем из Нью-Йорка. Алевтина Григорьевна непрестанно пролетала по коридору от кухни к столовой и обратно, то заглядывая в кастрюли, то окидывая еще одним взглядом тщательно сервированный стол. У плиты на кухне орудовали две старые тетки Александра Максимовича. Одна из его племянниц в белой наколке и белом передничке готовилась к тому, чтобы ходить среди гостей с подносом, уставленным бокалами и рюмками, и предлагать коньяк, водку, минеральную воду, виноградный сок. Она волновалась.

— Неужели ты, голова садовая, — инструктировал Александр Максимович, — никогда не видела в кино, в заграничных картинах, как это делается? Идешь, улыбаешься, говоришь несколько нараспев и негромко: «Коньяк, ликер, минерал уотер».

— Слегка покачиваешь бедрами, — добавил Генка.

— Это не обязательно, — сказала Алевтина Григорьевна.

— Нет, это необходимо, — настаивал Генка. — Всегда надо стремиться воздействовать на комплекс чувств.

Начали раздаваться звонки у дверей. Отворял Генка, гостей же встречал сам Александр Максимович.

Первой пришла Ия.

— Я подумала, что, может быть, надо в чем-то вам помочь, — сказала она, скидывая легкий плащ, на который уже сменила демисезонное пальтишко, потому что на улице, несмотря на то, что была еще только первая половина мая, установилась очень теплая, приятная погода.

— Нет, нет, тут у всех свои четкие обязанности, — ответил Александр Максимович. — Ты будь в телевизионной. — Он не решился при Ие сказать в «ситингрум». — Как будут приходить, предлагай свои услуги переводчицы.

— Слушаюсь. — Ия сделала книксен.

За нею явились Свешниковы — Антонин и Липочка.

— Ия! — обрадовалась Липочка. — Ты здесь? Как замечательно! А я полагала, что не будет ни одной знакомой души. Приготовилась к скуке. У меня ведь… вернее, у нас с Антониной… этих иностранцев среди знакомых — десятки. В общем, они довольно однообразны. Верно, Антонин?

Свешников, как обычно, изображал из себя гениального чудака. Он втягивал руки в рукава пиджака так, будто рукава ему коротки, отчего плечи у него все время были в странном движении и голова тоже двигалась; он улыбался, ходил вдоль стен, рассматривал разношерстные абстрактные картинки, навезенные Александром Максимовичем со всего света, благо стоили они сущие гроши на толкучках Парижа и Лондона.

Шумно, окая, старательно отирая подошвы башмаков о коврик в передней, вошел поэт Савва Богородицкий. Шубы на хорьках на нем уже не было, бобровой шапки с бархатным верхом тоже. Синтетическое пальтецо с пряжками из металла «под медь» на плечах, на рукавах, на поясе, демократическая кепочка, из-под которой торчали его овсяные кудри, расшитая холщовая косоворотка.

— Здравствуйте, дорогой хозяин! — Он потискал руку Александру Максимовичу. — Не ошибаюсь если, Борис Кондратьевич? Слышал про вас, слышал. Знаю.

— Александр Максимович, — поправил дорогой хозяин.

— И то! — Богородицкий слегка стукнул себя пальцем по лбу. — Известь в извилинах. Не тридцать годков, не двадцать. — Раскинув широко руки, он пошел к Свешникову, обнял. — Брат ты мои любезный, Антонин! И прекрасная муза его, Олимпиадушка!

Пришел крупный знаток старого русского искусства, представляя которого Александр Максимович назвал лишь имя и отчество: «Иван Лаврентьевич», — подчеркивая этим, что знаток искусства настолько всем известен, что называть его фамилию просто даже и неприлично.