Чего же ты хочешь?

— Но ведь, дорогой товарищ Богородицкий! — Иван Лаврентьевич смотрел на него с интересом. — Я тоже произошел из российского села. И у нас тоже церковь была. И из паствы ее до революции выходили торговцы сеном, скотом, лесом. Тоже, кажется, кто-то в унтер-офицеры выбился, прослужив в солдатах десятка два лет. Все было. После революции — я тогда мальчишкой бегал — церковь нашу, как и у вас, превратили в клуб. И что же? Из тех, кто посещал его, кто играл там в любительских спектаклях, кто занимался в кружках рисования, пения, в струнном оркестре, знаете, кто вышел? Один маршалом Советского Союза ныне стал, один сельскохозяйственный академик, еще один — дипломат, он сейчас послом где-то в Европе. Не считано, сколько агрономов, учителей, партийных работников! И ваш покорный слуга, грешным делом, тоже пришел в жизнь, в науку через этот замечательный сельский клуб.

— Браво! — и на этот раз воскликнула мисс Браун. — Господин Богородицкий, вы потерпели поражение.

— Нет, я его не потерпел, мадам. — Богородицкий краснел и злил ся. — Нужен был вам клуб, ну и строили бы его! — Он размахивал рука ми в сторону Ивана Лаврентьевича. — А чужое-то что ж прикарманивать… Да еще храм!

— Простите, — сказал Сабуров, — а вы убеждены, господин, что каждый храм заслуживает того, чтобы его сохраняли?

— Да, истинно убежден! Это — зодчество, народное творчество, душа народа.

— Опиум народа! — под сурдинку сказал Генка, не рассчитывая, что его услышат. Но Богородицкий услышал.

— Опиум! Повторяете, молодой человек, как попугай. Это религия имелась в виду, ее содержание, а не храмы. И то еще можно поспорить, опиум ли. И к тому же опиум — одно из лекарственных средств при сильных, стойких болях. Учтите.

— А вы знаете, господин, — продолжал Сабуров, — на Западе, в частности, у нас, в нашей католической Италии, за религиозностью которой так неусыпно следит Ватикан, многие храмы были бы давно заброшены, если бы они не приносили дохода церковникам. А доход они часто приносят лишь потому, что в них, в этих церквах, похоронены знаменитые люди и туда идут отнюдь не богомольцы и отнюдь не во имя этих, часто безвкусных, не представляющих собою никакой художественной ценности сооружений, а во имя знаменитых могил. Храм храму рознь, как и всякое произведение рук человеческих. Одни — это подлинные свидетельства мастерства…

— И такие мы бережно сохраняем, — откликнулся Иван Лаврентьевич. — Вы еще не побывали в Кремле?

— А другие — ремесленная дань времени или плод чьей-то прихоти, — закончил Сабуров.

— Я согласен с синьором Карадонна, — сказал Свешников.

— Ты? Антонин? — изумился Богородицкий. — Человек тонкого вкуса!

— Вот именно поэтому. — Свешников втягивал голову в плечи, как бы ждал по ней удара.

— Господа, товарищи, друзья! — воскликнул Александр Максимович. — Наш разговор слишком серьезен. Прошу вас наполнить бокалы, я хотел бы предложить тост. Господа, товарищи, друзья! — заговорил он, когда в рюмки было долито, и встал. — Я рад, что у нас завязался такой оживленный и откровенный разговор. Пусть наши дорогие гости знают, что мы вопреки недоброжелательной буржуазной пропаганде на самом-то деле откровенны, мы свободны в своих суждениях, мы отнюдь не одна некая ударная бригада, как нас хотят представить на Западе. Мы люди. И к нам приехали посланцы другого мира. Тоже люди. Земляне, так сказать. Как мы. И мы им рады, мы их приветствуем. Мы готовы им помогать, кто только чем сможет. Мы рады нашим дружеским контактам. За здоровье наших уважаемых гостей! За ваше здоровье, госпожа Браун, за вас, господа Клауберг, Карадонна и Росс! Все встали, чокались, кланялись друг другу, долго держали рюмки в руках.

Потом вновь пошли разговоры. К храмам больше, правда, не возвращались. Богородицкий усиленно звал всю группу издательства «New World» к себе в гости в ближайшее же время. Клауберг благодарил и заверял, что они будут рады возможности познакомиться ближе с замечательным русским поэтом и мыслителем.

Юджин Росс тем временем пересел на стул рядом с Генкой.

— Вы мне нравитесь, — сказал он Генке, положив руку на его колено. — Вы острый, современный юноша. Очень хочется как следует узнать вас, молодых советских людей. О вас пишут, конечно, на Западе. Но, должно быть, немало и врут. В футбол играете?

— Нет.

— А каким видом спорта увлекаетесь?

— Насчет спорта я не очень. — Генка засмеялся.

— Тогда в чем ваше хобби?

— Хобби-то? Трудно сказать. Жизнь во всех ее проявлениях, — не определенно ответил Генка. — Языки изучаю. Английский. Итальянский.

— Английский — это замечательно. Язык, на котором говорит пол мира. А итальянский… — Юджин Росс скривил губы. — Только как хобби. Не больше. У вас есть друзья, товарищи?

— Есть. Сколько угодно. У меня, как пишут в романах, обширные знакомства в различных кругах.

— Вы мне нравитесь, — повторил Юджин Росс и хлопнул Генку по плечу, — Давай выпьем на «ты». Мы с тобой не деды, чтобы на «вы» изъясняться. Тем более, что в английском языке этой разницы и нет. Ну как?

— Давай, — сказал Генка. Они чокнулись и выпили.