Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

По тракту мимо них тарахтели домики на колесах, похожие на душистые, таинственно жужжащие и опасные ульи. Лошади, тащившие домики, устало чиркали подковами по брусчатке дороги и утомленно качали головой на распетушившегося папашу и красивого парня, который горькими слезами окроплял следы от колес. Июли в те времена еще бывали жаркими, и слезы, капая, так и шипели. Занавески в домиках на колесах были опущены, и за одной из них готова была покончить с жизнью привязанная к стулу — чтоб не убежала — девица, будто ангелочек, с полотенцем во рту, чтобы не кричала. Но этого не знал ни парень тогда, ни дед сейчас. Он только думал, писаный красавец, что девица больше не любит его, потому что он предал ее, и от этой мысли был сам не свой. Они ведь поклялись друг другу убежать вместе. В те поры бежать из деревни можно было только с циркачами или балаганом с каруселью. Полоумные и драчуны могли еще податься в солдаты. Красавчику парню исполосовали задницу прутом, а через два месяца он стал папашей, и теперь, тридцать пять лет спустя, сыну его тоже захотелось куда-то сбежать. А может, Марта выдумала все?..

— Молчите, — всхлипнула Марта. — Потому что, когда это случится, вы тоже будете молчать.

— Пресвятая дева Мария Скочицкая… — У деда даже голос сорвался. Такое случалось с ним в те редкие минуты, когда он считал, что не следует особенно защищаться, кривя душой. — Если ты часто про это думаешь, я тебе не завидую. Но меня-то вы зачем впутываете?! Мужа я тебе не укараулю!

Вдали по-прежнему раздавались удары. Интервалы между ними были достаточно долгие, чтобы всякий раз создавалось впечатление, будто прозвучал уже самый последний. После одного особенно удачного раската Еник не выдержал.

— Будет гроза? — спросил он взволнованно.

До этого он не подавал голоса, словно его и не было на кухне. Он молчал, пока Марта с дедом говорили о нем, молчал, когда начали из-за него ссориться. А тут Еник заговорил, и глаза его были полны страха.

У Марты выступили слезы, и она прижала сына к себе.

— Не будет грозы, не бойся… Погляди в окно: небо синее, и ласточки летают высоко над крышами.

— А что же гремит? — выдохнул Еник.

— Пугают скворцов на виноградниках, — нехотя пробурчал дед. — В колхозе есть такой инструмент, который сам бухает.

— Так вы зайдете за ним в детский сад? — Марта просила, будто танцевала босая на раскаленной плите.

— А что мне остается делать?! — прогудел дед. — Не отдавать же его в приют.

* * *

С первого взгляда было очевидно, что кондитерскую в деревне удерживает при жизни лишь исключительно выгодное стратегическое положение. Она была единственная в округе на добрых пятьдесят квадратных километров. Когда-то возчики свозили сюда сажени буковых поленьев — среди которых попадались вишня и можжевельник, — и молодчик с пейсами до самого кадыка, в черном лапсердаке, подпоясанном клочковатой веревкой, прилагал немало сил, изощрялся и мошенничал, чтобы широкие ворота дважды в неделю пропускали ломовую телегу, запряженную ухоженными сытыми волами, мудрыми до глупости в своем благословенном неведении, телегу, в которой визжали поросята, наливные, будто осенние груши. А после на деревню майским дождем опускались умопомрачительные ароматы, и тогда вкус хлеба и цикория становился особенно отвратительным.

От прежней славы и былых диковин осталась лишь белая алебастровая доска на фронтоне дома. Там красовались окорок, выписанный, будто Венера, и великолепная поросячья голова — точный портрет местного старосты. Резник и колбасник Йозеф Гава, известный весельчак, умышленно связал изображение на вывеске с жизнью деревни; старосте, разумеется, из-за этого вскоре пришлось покинуть свой пост, но Венера, великолепная, как окорок, пробуждала здоровый аппетит у его преемника, облик которого, увы, остался незапечатленным для потомков. Вывеска благоприятствовала торговле, и даже блаженной памяти Йозеф Гава не допустил, чтобы ее очарование уничтожили ради такой незначительной ерунды, как быстротечное созвучие душ.