Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Добеш оглянулся, испуганно вздрогнув.

— Что у вас? — Марта, придерживая стул, медленно села, словно не надеялась на его прочность. — Ты почему не на работе?

— Сейчас иду, — пролепетал Добеш, взглянув на деда, как на неуступчивого ростовщика. — Надо было кое-что… Кое-какие дела.

Тут только Марта заметила покупки, сделанные дедом и аккуратно сложенные на столе. Лицо ее приняло такое плаксивое выражение, словно она увидела обгоревшие останки своего дома. Нагнувшись к сумке, она дернула молнию и стала вынимать и выкладывать на стол рогалики, морковь, масло, молоко и вообще все, что уже лежало на столе, словно они с дедом сговорились.

— Дедуля, вы же знали, что сегодня я сама собиралась сходить в магазин, — прошептала она рыдающим голосом.

Деду показалось, что на него несется поезд. И как нарочно, в эту самую минуту раздался гудок локомотива на станции. Голос его был такой же приятный, как у разозлившейся цесарки.

* * *

Еника слышно было, наверное, на берегу Палавы. Просто удивительно, до чего голосисто умел мальчишка реветь при желании. Помнится, в день приезда Марты из родильного дома, когда все семейство в необъяснимом экстазе толкалось около него, Еник упорно и с удовольствием демонстрировал возможности своих голосовых связок и емкость легких. Был он не больше рукавицы, но голос его звучал громче церковного колокола. Дед сразу определил, что внука ждет военное поприще, с таким голосиной-то! И тут же высказал свое мнение вслух, хотя, конечно, не думал об этом всерьез. Чего только не скажешь в минуту, когда на кухонном столе в одеяльце лежит совершенно новый человечек, сучит ножками и орет что есть сил, а над ним склоняется вся семья, спаянная удивительной солидарностью, столь же редкостной, как и эта минута первого внимательного и горделивого знакомства, — солидарностью, которая нечасто проявляется в жизни, главным образом тогда, когда бывает или очень хорошо, или очень уж плохо.

Марта со смелом возразила деду, что предпочла бы увидеть его членом какого-нибудь серьезного музыкального ансамбля, скажем хора моравских учителей, а бабушка покрикивала на всех, требуя немедленно успокоить ребенка, не то с ним стрясется что-нибудь, а потом поздно будет винить себя. Бабушка понимала, какой хрупкий сосуд — человеческое существо и что цветы на лугу обойдутся без этого хрупкого сосуда, а вот сосуд без цветов — едва ли.

Дед проворно сбежал вниз по лестнице. Первый его взгляд был на стол: две груды покупок, по-прежнему аккуратно сложенные, все еще красовались на столе, как выставка конфискованной контрабанды. И пролежат еще сто лет, если кто-нибудь не выкинет их в окно. Марта умела быть упрямой, как коза.

— Что ты опять ему сделала? — крикнул дед.

Марта, оторопев, округлила глаза, но тут же гневно метнула молнии.

— Дедушка, дедушка, — отчаянно всхлипывал Еник, и прерывистые рыдания сотрясали его, как порывы ветра сотрясают флагшток. Щеки его были мокрые, волосы надо лбом вспотели, из стиснутых кулачков вытекала шоколадная жижа.

— Удивляюсь тебе… — Дед в недоумении покачал головой и с сожалением поглядел на Марту. — И тебе его не жалко?

У Марты заострился нос. Одному богу известно, как ей удавалось делать это в приливах злости.

— А я уже и удивляться разучилась, — с надрывом произнесла она. — Всему! — И посмотрела на стол.

У деда запылали щеки от прихлынувшей крови.

— Ну что такого страшного случилось, скажи на милость?!

— У Олина день рождения, а вы обещали, что у меня тоже будет, — вперемешку со всхлипами прорыдал Еник, — а вы мне… обещали, что у… меня… тоже… будет…

Дед задергал носом так, что раздался треск. Наибольшая хитрость детей заключается как раз в их бесхитростности.

— Ну конечно же, детка, у тебя будет день рождения, золотой ты мой… Съездим в город, купим тебе лошадку…

— А я хочу, чтоб у меня сейчас было рождение, — выпалил Еник деду, и надежда осушила его глаза.

Дед повернулся к Марте, но, натолкнувшись на ее взгляд, в котором сверкали искорки торжества, сразу понял, что бессмысленно искать у нее поддержки. В конце концов, ведь и он не пришел ей на помощь.

— Радоваться будущему дню рождения — самое приятное, — сказал он Енику, будто сообщая номера в лотерее с невесть каким выигрышем.

— Но у Олина уже был… — Еник набирал воздух для дальнейшего воспроизведения слез.

— Потому что он маленький, — находчиво перебил его дед. — Сначала празднуют рождение самые маленькие, а потом те, что побольше. У меня вот день рождения будет только зимой.

Еник испытующе посмотрел на деда промытыми глазами:

— Олин меньше меня?

Он раскрыл один из кулачков и принялся вылизывать растаявшую шоколадную конфету.

— Это он подарил тебе конфету? — проводил дед обходной маневр, потому что Олин был на целых полголовы выше Еника. — Так вот знай, что у тебя будет кой-чего получше.

— А что? — Еник изображал равнодушие так же неумело, как и не начавший еще бриться юнец изображает пылкие чувства. — Лошадку, а что еще?

Дед с загадочным видом потер лицо:

— Это тайна.