Чехов

Чехова особенно занимал вопрос: сохраняются ли в условиях каторги нравственные устои, какие силы поддерживают личное достоинство, веру в справедливость и добро, а какие, напротив, действуют разрушительно, извращая в людях все живое и светлое, доводя их до состояния, ниже которого, по словам Чехова, опускаться уже нельзя: «А между тем каторжник, как бы глубоко он ни был испорчен и несправедлив, любит всего больше справедливость и, если ее нет в людях, поставленных выше его, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие. Сколько, благодаря этому, на каторге пессимистов, угрюмых сатириков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку о людях, о начальстве, о лучшей жизни, а тюрьма слушает и хохочет, потому что, в самом деле, выходит смешно».

Нравственная проблематика книги «Остров Сахалин» очень широка, здесь многое прямо соотносится с творчеством 90-х годов: Прежде всего сюжетно-тематические мотивы — любовь, материнство, женственность, детство, тема ожидания «новой, лучшей жизни» и, наконец, тема свободы, столь сильно прозвучавшая и в книге. «Остров Сахалин», и в художественной прозе Чехова.

Детство и каторга. Чехов даже на сахалинском материале раскрыл тему детства с присущей ему правдивостью и простотой; подобное уже было в его творческом опыте: такие рассказы, как «Ванька» (1886) и «Спать хочется» (1888) — были уже написаны.

«Но все-таки, что бы ни говорили и как бы ни причитывали, самые полезные, самые нужные и самые приятные люди на Сахалине — это дети, и сами ссыльные хорошо понимают это и дорого ценят их».

Современники много писали и говорили о том, что сахалинское путешествие привело Чехова к пессимизму, к «сумеркам» и «хмурым людям». Это едва ли справедливо: тяжелые, мрачные страницы и сцены книги «Остров Сахалин» (а таких страниц немало) воспринимаются ничуть не более мрачно, чем иные рассказы досахалинского периода.

Тему ожидания «новой, лучшей жизни» можно найти и в ранней прозе — даже в таком, например, рассказе, как «Шуточка» (1886). Но после Сахалина тема проясняется, кристаллизуется; возможно, кристаллизация началась с того мимолетного впечатления от «сахалинской Гретхен», к которой восходит целый ряд тоскующих героинь поздней чеховской прозы и драматургии: уехать, уйти, оставить старое, переменить жизнь — во что бы то ни стало и несмотря ни на что. Быть может, в 1890 году Чехов действительно не знал еще, о чек мечтает заброшенная на Сахалин псковская Таня, но в «Невесте» (1903) читаем: «…впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее».

«Глядишь на тот берег, и кажется, что будь я каторжным, то бежал бы отсюда непременно, несмотря ни на что» — это сказано Чеховым о себе.

Если бы чеховское описание Сахалина можно было перенести на бумагу или холст в виде картины или хотя бы схемы, то оказалось бы, что над каторжным островом, иад всеми его тюрьмами, карцерами, рудниками и поселениями возвышается огромное административное здание, населенное, пожалуй, не менее густо, чем сам Сахалин. Администрация каторги, начиная от приамурского генерал-губернатора барона Корфа и начальника острова генерала Кононовича и кончая смотрителями, надзирателями, солдатами и палачами, предстала бы в виде некоего многоглазого существа, властвующего над Сахалином и, в свой черед, подвластного Петербургу. Лицам, стоящим над каторгой и управляющим ею, Чехов уделил много внимания и места, поскольку они, призванные блюсти дух и букву законодательства, определяли режим острова, делали Сахалин — Сахалином, каторгу — каторгой. Чехов выяснил, что происходит с людьми, обреченными на пожизненную каторгу; ему оставалось выяснить, как влияет на человека другая форма подчинения и порабощения — мундир.

Статистических данных о сахалинской администрации в книге нет, очевидно, и не могло быть; Чехов, вооруженный «одним только паспортом», не имел доступа к источникам служебной информации. Несколько раз, да и то косвенно, он говорил лишь о том, что военных чиновников, врачей, надзирателей и прочих административных лиц на острове слишком много.