Чехов; Посещение Бога

Отправляясь в театр, братья понятия не имели, что увидят там. Тем сильнее было впечатление. На обратном пути, рассказывал много лет спустя Иван Павлович, "мы всю дорогу, не замечая ни погоды, ни неудобной мостовой... оживленно вспоминали, что делалось в театре". Еще бы! На фоне лавки "колониальных товаров", на фоне мелочного деспотизма отца и официозно-холодной гимназии какой прекрасной, какой праздничной, какой заповедной страной показался юному Чехову театр! С каким благоговением входил он всякий раз в его ярко освещенные двери! Театр, однако, не поработил Чехова. Покорил -- да, но не поработил; он чувствовал себя в нем настолько вольно, что позволял себе разные дерзости. Скажем, начинал по тогдашнему обычаю громогласно "вызывать", но не артистов, а кого-либо из сидящих в ложе респектабельных граждан. Галерка тут же подхватывала, и вот уже десятки голосов скандировали известное в городе имя. Публика покатывалась. Актеры и те не могли сдержать улыбки.

Но это еще не самая большая дерзость. Самая большая дерзость -- это огромная, втрое больше "Вишневого сада" пьеса "Безотцовщина", за которую ничтоже сумняшеся взялся -- и которую играючи закончил! -- гимназист Антон Чехов. Играючи... А вот признание, которое вырвалось у прославленного драматурга Антона Павловича Чехова в письме к жене: "Дуся, как мне было трудно писать пьесу!" Вырвалось у человека, который, как известно, терпеть не мог жаловаться на трудности, хвори и вообще превратности судьбы. А тут не сдержался -- так, стало быть, допекло.

Речь в письме шла как раз о "Вишневом саде", последнем его сочинении. И это не случайная слабость, не дань раздражению и болезни. Так же как не было случайным признание, сделанное им в том пятилетней давности письме из Ниццы Суворину, в котором Чехов говорит, что все дальше и дальше уходит от театра. "Прежде для меня не было большего наслаждения, как сидеть в театре, теперь же я сижу с таким чувством, как будто вот-вот на галерке крикнут: "пожар!" И актеров не люблю". В чем же дело? Чехов дает одно объяснение: его, дескать, "театральное авторство испортило". Но это не объяснение. Или объяснение недостаточное. Главная причина столь резко изменившегося отношения к театру в другом, и она, эта причина, ненароком поведана в письме опять-таки к Суворину, только шестью годами раньше.

Почему ненароком? А потому что в письме речь не о нем, не о драматурге Чехове, а об уже упомянутом нами актере Александринского театра Павле Свободине, посетившем Чехова незадолго до своей ранней (в сорок два года --Чехова опередил) смерти. "Похудел, поседел, осунулся и, когда спит, похож на мертвого, -- пишет Чехов Суворину. -- Необыкновенная кротость, покойный тон и болезненное отвращение к театру. Глядя на него, прихожу к заключению, что человек, готовящийся к смерти, не может любить театр".

Стало быть, уже тогда, в 1898 году, в теплой курортной праздничной Ницце, где ничто не напоминало о русской зиме, в которую ему так не хотелось возвращаться (писал родным, что вернется в Мелихово, едва припечет весеннее солнышко и начнут лопаться почки), уже тогда, в одну из лучших своих зим, когда даже болезнь притаилась, готовился к смерти. До которой оставалось еще шесть лет... (Бунин вспоминает, как однажды лунной ялтинской ночью Чехов сказал ему без обычной своей шутливости, вполне серьезно, что читать-де его будут только семь лет, а "жить... осталось и того меньше: шесть". Но в то время не оставалось и шести.)

Итак, шесть лет. Много это или мало? Смотря для кого, и зависит это не только от возраста. Или, может быть, даже от возраста не зависит вовсе... Вот еще одно упоминание в письме к Суворину -- но уже в другом письме, написанном после смерти актера, -- о Павле Свободине: "Для меня было очевидно, что он скоро умрет; было очевидно и для него самого. Он старчески жаждал обычного покоя..." Старчески! Это в сорок-то два года! Еще одно, пусть косвенное (хотя почему -- косвенное? Прямое! Прямее уж некуда) подтверждение мысли о том, что Чехов, вопреки всем биографическим словарям, умер глубоким стариком.

Однажды, вспоминает Горький, лежа на диване, сухо покашливая и играя термометром, Чехов сказал ему: "Жить для того, чтоб умереть, вообще не забавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, -- уж совсем глупо..."