Чехов; Посещение Бога

Но ведь умереть глубоким стариком, хоть и в сорок четыре года, -- это, согласитесь, умереть не так уж и преждевременно. Чехов понимал это. А главное -- знал, задолго до конца знал, что конец этот по всем человеческим меркам наступит рано. "Мое пророческое чувство меня не обманывало никогда, ни в жизни, ни в моей медицинской практике", -- напишет он в двадцать восемь лет. А коли не обманывало, коли знал заранее, то и готовился, то есть жил с такой интенсивностью, что просто не мог не состариться столь стремительно. Зато все успел. И со смертью был в таких отношениях, каких и на девятом десятке не мог установить с ней тот же, скажем, Иван Алексеевич Бунин, всегда, с молодых лет, ее панически боящийся... Как-то в ялтинской гостинице, рассказывает он, ему пришлось пережить "очень неприятную ночь, --рядом в номере лежала покойница". И добавляет: "Чехов, поняв, что я почувствовал в эту ночь, слегка надо мной подшучивал..."

Не только над ним... Тридцати лет от роду он, к примеру, советовал Суворину переделать конец его рассказа таким образом, чтобы герой, некто Виталин, находясь с девушкой Наташей, "нечаянно в потемках вместо нее обнял скелет и чтобы Наташа, проснувшись утром, увидела рядом с собой на постели скелет, а на полу мертвого Виталина". В другой раз, три с лишним года спустя, вроде бы в шутку -- но уже настойчивость, с которой мотив этот повторяется, свидетельствует, что не совсем в шутку, -- он предлагает сделать из писем литератора Е. Шавровой рассказец, в котором бы голова мужа, "постоянно трактующего о смерти, мало-помалу, особенно по ночам, стала походить на голый череп, и кончилось тем, что, лежа с ним однажды рядом, она почувствовала холодное прикосновение скелета..." Примерное, надо признать, наказание для того, кто либо всуе, либо слишком много и слишком всерьез разглагольствует о смерти. Куда ближе ему отношение к ней маляра Редьки из повести "Моя жизнь", который хоть "был непрактичен и плохо умел соображать", но о скором, ввиду крайней своей болезненности, переходе в мир иной не задумывался вовсе. "Редька лежал у себя дома больной, со дня на день ожидая смерти".

По-видимому, не позволял себе роскоши слишком много думать о ней и Антон Павлович, но ведь у художника, особенно у великого художника, самое заветное, знаем мы, прорывается зачастую помимо его воли. Вот самое последнее, что написал Чехов в художественной форме, -- этой ремаркой заканчивается "Вишневый сад". "Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву".

Что-то смутно напоминает это... Не звуки ли, которые разрывают тишину, когда заколачивают крышку гроба?

2

"Вишневый сад" закончен 12 октября 1903 года -- жить ему оставалось еще 260 дней. Точного срока он, разумеется, не знает, но знает, вернее, чувствует другое. "...Я как литератор уже отжил", -- пишет он жене. Чувствует, да, но смириться не может. В день, когда пьеса была отправлена в Москву -- а это произошло 14 октября, -- в пространном письме, к которому в специальном конвертике прикладывался список действующих лиц и будущих исполнителей, он в явно приподнятом настроении сообщает Ольге Леонардовне: "Завтра сажусь писать рассказ". Но ни завтра, ни послезавтра и вообще никогда больше он ни за рассказ, ни за пьесу так и не сядет. Во всяком случае, в архиве -- а свой архив Чехов содержал образцово -- никаких незаконченных произведений, относящихся к последним 260 дням его жизни, не обнаружено. Есть кое-что из старого, но новых -- нет.

Единственное, на что хватает сил, -- это письма. Их он пишет практически ежедневно, нередко по два в день и в них коротко, мимоходом, сообщает о своем здоровье, которое, судя по этим письмам, постоянно улучшается. Правда, окружающие не замечают этого.

Сохранился карандашный, сделанный в один присест портрет Чехова, относящийся к этому как раз периоду, -- на нем изображен больной, безмерно усталый, обреченный человек.

Автор портрета -- Николай Захарович Панов, которому по странному совпадению судьба отвела такой же жизненный срок, как и Чехову. Вернувшись после сеанса к себе, Панов сел и записал по горячим следам свои впечатления.

"Вся поза, наклон головы, осторожные движения исхудалых рук -- все говорит о том, что человек прислушивается к себе, к своим мыслям и к тому... к чему здоровый не прислушивается, -- к какой-то новой работе внутри, новой, подозрительной жизни, отвлекающей внимание от привычной мысли".

Панов был нечастым гостем в ялтинском доме Чехова, не очень хорошо знал хозяина, который казался ему, едва перешагнувшему тридцатилетний рубеж, глубоким стариком, но обладал, несомненно, цепким взглядом, причем взгляд этот был направлен не только на того, чей портрет он писал, но и на окружающих. "У всех одна мысль, и все прячут ее в его присутствии, гонят как можно дальше".