Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Наверно, даже не резкость выражений («ломанье», «эгоизм», «безнравственно»), не обвинительный тон («Вы всегда думаете только о себе») задели Чехова. Это он прощал женщинам, как извинительную слабость. Его изумила ее бездумная напраслина: и большого горя-то он не знал, и всё-то ему удавалось, и живет-то, как Обломов, спит, сидит на диване, а не за письменным столом или на приемном врачебном пункте. Чехов ответил на обвинение с иронией: «Я ем, сплю и пишу в свое удовольствие? Я ем и сплю, потому что все едят и спят; даже Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность». Это был намек на совсем не «воздушную», впечатляющую стать «Царевны-лебедь», как назвала ее одна из современниц, запомнившая облик Лики: «Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под „соболиными“ бровями, необычайная женственность и мягкость и неуловимое очарование в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой — делали ее обаятельной, но она как будто не понимала, как она красива, стыдилась и обижалась, если при ней об этом кто-нибудь из компании Кувшинниковой с бесцеремонностью художников заводил речь».

Но, наверно, дело даже не в упреке Лики, мол, не Чехову жаловаться на судьбу («все данные для того, чтобы быть довольным и молодым»). Это можно счесть за комплимент: она воспринимала его молодым, полным сил. Дело — в главном. В том, чего она на самом деле не понимала и к чему отнеслась с неуважением. Как к пустяку по сравнению, видимо, с ее занятиями, ее трудами, ее огорчениями. На это Чехов ответил уже не с иронией, а сердито: «Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всею тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь, как бы мелок он ни казался Вам».

«Очаровательная» Лика разочаровала Чехова. И это было необратимо. Красивой, «перламутровой» и «фильдекосовой» «царевне» позволительны ирония, насмешки над чем угодно, даже над ним самим. Но не над его трудом, этим «червем, подтачивающим жизнь». Письмо от 1 сентября он закончил словами, всегда выдававшими крайнюю усталость, «круглое одиночество»: «холодно, Лика, скверно». Слово сквернозвучало в его письмах в минуты безнадежности и сильного огорчения.

Добрые отношения оставались, длились, но что-то невозвратно изменилось в отношениях Чехова и Л. С. Мизиновой. Она приезжала в Мелихово, они встречались в Москве. И все-таки…

Конечно, случайно в том августовском письме промелькнуло имя Потапенко, одесского знакомого Чехова: «Были у нас Потапенко и Сергеенко. Потапенко произвел хорошее впечатление. Очень мило поет». Еще только ожидая гостя, Чехов говорил о нем: «Сама скука»; «Бог скуки». Но ошибся. И как когда-то с Щегловым, у Чехова быстро установились с Потапенко приятельские отношения.

Может быть, именно Чехов познакомил его с Мизиновой в какой-то общей московской компании, к которой примкнул Игнатий Николаевич. Уже вдвоем они приехали встречать в Мелихово Новый год. 28 декабря 1893 года Чехов начал письмо к Гольцеву словами: «Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поет». Закончил письмо строкой: «И Лика запела».

* * *

Это была не единственная перемена в окружении Чехова. Он сближался с кружком, который образовался в Москве из прежних приятелей и новых приятельниц: М. А. Саблин, В. А. Гольцев, В. М. Лавров, Т. Л. Щепкина-Куперник, В. А Эберле, Л. Б. Яворская, Ф. А. Куманин, П. А. Сергеенко, В. А. Гиляровский.

Этому предшествовало и способствовало невеселое лето 1893 года. В уезде и волости участились заболевания дифтеритом, опасались холеры. В конце июля Чехов написал Суворину: «Медицина утомительна и мелочна порой до пошлости. Бывают дни, когда мне приходится выезжать из дому раза четыре или пять. Вернешься из Крюкова, а во дворе уже дожидается посланный из Васькина. И бабы с младенцами одолели. В сентябре бросаю медицинскую практику окончательно». Он иронизировал: «Я точно под арестом, или — лучше — состою смотрителем арестного дома». Холера, точнее угроза холеры, держала его в Мелихове, так как он обещал земству, как и в прошлом году, быть до осени участковым врачом. И, может быть, от этого ему еще сильнее хотелось, как он говорил, «свободы и денег». Хотелось плыть на пароходе, думать не о холере и вообще «встряхнуться». Но не получалось… Всё те же больные, больные: «Нехорошо быть врачом. И страшно, и скучно, и противно. <…> Девочка с червями в ухе, поносы, рвоты, сифилис — тьфу!! Сладкие звуки и поэзия, где вы?»