Чекист

— Помнишь семнадцатый год? — Александр откинулся на спинку стула, он устал. — Горела охранка, и Никифоров вынес пачку уцелевших бумаг. Сегодня я их разыскал. Вот посмотри.

Митя придвинулся к столу. Знакомые с детства имена, события, свидетелем или участником которых он был, оживали перед ним.

Вот директор, учителя, вот Петр, а вот и Басок, и Фокин... И витиеватая подпись ротмистра Жавриды... Он читал, не отрываясь, потом, не выдержав, воскликнул:

— Как мало я знал об этих людях, как смутно понимал события! Шура, если б снова это пережить, я все бы увидел иначе, по-настоящему!

Александр взял его за руку и как-то по-особенному, глубоко заглянув в глаза, сказал:

— Митя, ты уезжаешь, начинаешь самостоятельную жизнь. Теперь ты чекист, на всю жизнь. Так вот запомни. Немало дряни пришлось тебе увидеть. Ты разочаровался в близких тебе людях. Никогда не подходи ко всем с этой меркой. Помнишь, как верил в людей Игнат Фокин? Хороших людей неизмеримо больше. Это они сделали революцию. И пусть ты не сразу разберешься в них — ведь они бывают и обозленными, и грубыми, и несправедливыми, пусть они даже и ошибаются подчас, — верить в них нужно!

Митя понял, как все эти годы пристально и по-братски чутко следил за ним Александр, и крепко пожал ему руку.

— Что еще скажешь мне на дорожку, Шура?

— Еще? — Александр задумчиво перебрал стопку документов. — Еще, пожалуй, вот что... Мы с тобой должны уметь понимать события. Видеть связь между ними. Редко связь эта бывает простой и прямой. Но ведь мы — коммунисты, Митя. У нас есть великий метод оценки. Вспомни свою жизнь, свои поступки, свои стремления. Разве не определялись они событиями, в которых мы с тобой жили, идеями, которые нас питали, людьми, которые нас окружали. А ведь наша работа — это постоянная оценка событий и людей. И здесь ошибиться страшно. У нас с тобой есть печальный опыт ошибок. Но зато мы многому и научились. Вот давай полистаем еще эти страницы, оглянемся на нашу жизнь.

И они вспоминали людей, шедших рядом с ними, и заново оценивали их.

— А Никифоров? — напомнил Митя. — Вот человек, который остался для меня загадкой. Смелый, жестокий, скрытный... И это убийство Жавриды... Кем он был, Шура?

Александр пожал плечами.

— Не знаю. Мы все его недолюбливали.

— А не мог он сам поджечь охранку? — вдруг догадался Митя.

Александр поднял голову, с удивлением посмотрел на брата.

— Мог, Митя, мог!

— Значит, он был провокатором. А мы ничего о нем не знаем! Где он теперь, Шура? Что делает?

— Россия велика... Но он отыщется. Все будет в конце концов явно! — воскликнул Александр, словно провидя, как действительно через четыре года в далекой Сибири будет опознан и наказан провокатор Никифоров.

— А граф, который удрал из монастыря? А меньшевики, эсеры, анархисты?

— А десятки и сотни других! — подхватил Александр. — Что ж, одни поймут, пойдут за нами. Другие будут бороться. У нас-то с тобой, Митя, во всяком случае, впереди не отдых — борьба, борьба...

Они долго листали еще не успевшие тогда пожелтеть страницы, вспоминали, догадывались и находили незримые связи.

Возможно, точно так же тридцать семь лет спустя листал их и автор этих строк, пытаясь оживить крошечные лоскутки уже далекого прошлого.

Часть вторая

БАНДИТЫ

Лунной августовской ночью 1921 года три всадника остановились на высоком берегу Северного Донца.

Загнанные лошади тяжело дышали. Вооруженные карабинами верховые были вконец оборваны, один совсем бос. Ехали без седел, видимо, на второпях уведенных крестьянских лошадях.

Они молча спешились, свели лошадей к реке, напоили. Долгое время слышалось только тихое «всюик, всюик, всюик» — лошади губами цедили воду, потом с шумом попятились, опустили морды, стали звучно жевать траву.

Один из трех хрипло сказал:

— Курить! Ну?

— Та нема! — с отчаянием отозвался босой жидким тенорком.

Некоторое время все трое стояли, не шевелясь, глядя на лошадей.

— Время! — повелительно сказал первый, быстро подобрал повод, волочащийся по мокрой траве.

Перебирая босыми ногами, не трогаясь с места, тенорок скороговоркой забормотал:

— Куды, куды, куды, господи боже ж мий? И так вже ж подыхаю! Который день, котору ночь!..

— Побалакай! — взбираясь на лошадь, мрачно прохрипел первый, очевидно старший. — И вправду, зараз подохнешь, як собака. Ну?

— Чого мы сюды заихалы? Чого тут не бачили? — продолжал хныкать тенорок.

— Не твоя собачья справа! — прикрикнул первый. — Батько буде тут через два дни, щоб и люди, и повозки, и кони — все було наготови! Ось твоя забота!

— Гриць, отпусти ты меня до дому, христом богом прошу! — взмолился тот и всхлипнул. — Я ж с Покровского, за тыщу верст отсюда... Гоняють нас отыи броневики, як сусликов... Все одно — каюк.

Гриць выхватил из-за пояса пистолет, щелкнул курком.

— Продался комиссарам, шкура!

— Боже ж мий, що ты, господь с тобою! — простонал босоногий, пытаясь вскочить на спину лошади и от волнения срываясь. — Стой, стой, заховай пушку, я ж ничего, я ж с вами... зараз... Ну, поихалы, чи що? — наконец взгромоздился он.

Молча подъехал к ним третий — совсем еще мальчуган в огромном рваном зипуне.