Чекист. Неизвестная война

Вожак, или как тут принято называть? – атаман или пахан, дрался отчаянно, отшвыривая от себя нападавших, а потом, вытащив откуда-то из-под полы нож, полоснул одного из наших по плечу.

Отскочив в сторону, прижавшись спиной к нарам, пахан выставил клинок перед собой и прошипел:

– С-суки! Подходи! Всем кишки выпущу!

Вот здесь пригодилось бы что-нибудь тяжёлое или нож, но под рукой ничего не было, а вытаскивать свою «начку», припасённую давным-давно, времени не было. Я уже сделал шаг вперед, как вдруг меня отстранила чья-то мощная рука.

– Ну-ка Володька, в сторонку отойди!

Я слегка обалдел – даже в тюрьме знакомые! Так это же славный комендор Серафим Корсаков!

Корсаков, хотя и имел голосище, как у диакона, не был Илюшей Муромцем – ни тебе косой сажени в плечах, ни руки с оглоблю. Самый простой парень.

Серафим одним рывком стащил свой видавший виды бушлат, встал напротив пахана и насмешливо спросил:

– Бросил бы перышко-то свое, порежешься. Не бросишь? Сам не бросишь, я тебе помогу. Тебе нож-то куда засунуть – в рот или в задницу?

– Порешу, падла! – пообещал главарь, перекидывая нож из левой руки в правую, а потом обратно.

– Ну-ну! – насмешливо сказал матрос, а потом неожиданно кинул скомканный бушлат в лицо бандита, а пока тот отбивался от одежды, ударил пахана в лицо один раз, потом второй, а ещё, от полноты душевной, так приложил атамана затылком о твёрдую лиственницу, что та загудела.

В бараке настала тишина. Один из уголовников, сумевших подняться с пола, подошёл к поверженному вожаку, опустился перед ним на колени. Приложив ухо к его груди, перекрестился и тихо сказал:

– Кончился.

Между тем рука бандита уже тянулась, чтобы прибрать выпавший нож.

– Ну-ка, – отстранил матрос уголовника. Осмотрев нож, презрительно хмыкнул, но прибрал трофей.

– А с этим что? – поинтересовался я, наблюдая, как «соратники» мёртвого атамана споро обшаривают его тело и делят нехитрое имущество. Одному достался железнодорожный бушлат, другому шапка. Шестёрка с довольным видом снимал с мертвеца сапоги, а потом и портянки. Стащили добротные суконные штаны, верхнюю рубаху, оставив покойника лежать в грязном нательном белье.

– А Головня нехай здесь лежит, не сбежит, чай, – усмехнулся Серафим. – Завтра с утра на работу выйдем, вытащат. У нас что ни ночь, так то один покойник, то другой. Кому интересно, пришили атамана или сам умер? Охрана, та только рада будет, пайку давать не надо, себе заберут.

В этот вечер в бараке произошла небольшая революция. Политические заняли верхние нары, предварительно выкинув оттуда барахло уголовников. Правда, кое-что мы оставили.

– Вот, парни, с посудой у нас беда, себе возьмёте, – сказал Серафим, передавая нам две «воровские» кружки, изготовленные из консервных банок. – Сюда вам и воды плеснут, и супчика. Супчик у нас такой, что крупинка за крупинкой бежит с дубинкой, но лучше, чем ничего.

– Серафим, а как ты-то сюда попал? – поинтересовался я.

Корсаков смущённо почесал затылок и рассказал:

– Я же срочную на Балтике отслужил, и империалистическую там же, а потом домой вернулся. Но без моря скучно. Хотел на военное устроиться, комендором, так не получилось. Хорошо, взяли на ледокольный пароход «Таймыр», в орудийную прислугу. Там хоть и пушек-то всего две осталось, но всё-таки при деле. А на «Таймыре» матросы подполье организовали, с Архангельском связь наладили. У нас же радиостанция мощная, военные сводки по боевым кораблям в Питер передаём. «Таймыр»-то теперь у гидрографов, у контр-адмирала Вилькицкого, но рейсов мало, во льды редко ходит. Так что нас в Архангельск раз-два в месяц да отпускают. Я же и в прошлый раз, когда мы из пушки пальнули, в увольнительной был. А тут надо было у подпольщиков свежие листовки взять, мы с товарищем и пошли. А тут патруль. Он-то радист, без него никак. Вот я ему и кричу – ты беги, а я задержку. Патруль меня взял, помутузил слегка, да сюда, на Мудьюг. А Вилькицкий по Северному пути к Колчаку собирался. От нас оружие и офицеров везти, а от адмирала – продовольствие.

Фамилия Вилькицкого показалось знакомой. Точно, он же открыл Новую землю. Даже не знал, что он в Архангельске, у белых[1].

Ещё заинтересовал грузообмен между Архангельском и Омском. Интересно, знает ли о том Троцкий[2]?

Среди пятерых, так вовремя пришедших к нам на помощь, старшим и по возрасту, и по должности был товарищ Стрелков – бывший председатель Архангельского уездного исполнительного комитета. Пётр Петрович, в отличие от прочих своих «товарищей», сбежавших в Котлас, при наступлении белых и интервентов труса не праздновал, а сражался, потом попал в плен. Не расстреляли его лишь потому, что он был ранен, решили – сдохнет и так. Но он не умер, и его отправили на Мудьюг, в числе самых первых каторжников. Пётр Петрович жил тут почти год. Вместе с первыми заключёнными корчевал вековые деревья, строил саму тюрьму – копал землянки, собирал из сырых брёвен срубы, даже карцер строил.