Чекисты. Книга вторая

— Я думал, ты к председателю, — негромко начал он, — а ты…

— Ну вот, — перебил самый плечистый, — “к председателю!” Он же про тех спрашивает, кто в партизанах был, понял? — И, обращаясь к Буданову, поспешил успокоить его: — Ты, дяденька, не бойся, сволочей в нашей деревне нет. Были две шкуры полицейские, так наши их давно вытурили.

Зосима Петрович постарался ответить в тон ребячьей серьезности:

— Верно, друзья, мне настоящий человек нужен. Ведите к тому, кого считаете самым хорошим в деревне.

Он ожидал, что мальчишки начнут спорить, — мало ли здесь хороших, справедливых, настоящих людей? Но разногласия не получилось.

— Иди к Егорову, — предложил самый плечистый.

И хлопцы разом кивнули:

— Верно!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поздняя ночь текла за маленькими квадратами подслеповатых окон деревенской избы, а в избе все еще не гасла тусклая керосиновая лампа. За столом сидели два человека: один — молодой с внимательными серыми глазами под разлетом светлых бровей; другой — с иссеченным морщинами лицом, с небритыми землистыми щеками, с узловатыми пальцами жилистых рук, крест-накрест сложенных на столе. Руки первого ни минуты не оставались в покое: левая придерживала стопку бумаги, а правая без устали выводила по белому полю черные борозды строчек лаконичного, но обстоятельного по своему содержанию протокола свидетельских показаний.

Говорил, давал показания по делу бывшего гитлеровского прихлебателя колхозник деревни Малые Луки Алексей Егоров. Составлял протокол старший следователь Калининградского УКГБ подполковник Буданов. Он редко прерывал рассказ свидетеля дополнительными вопросами и уточнениями: человек говорил о том, что наболело и не померкнет в памяти. Лишь через несколько часов Зосима Петрович отложил “вечную” ручку и облегченно пошевелил занемевшими пальцами:

— Все, — сказал он, улыбнувшись почти виновато. — Измучил я вас, да, признаться, и сам устал…

Егоров ответил тоже улыбкой, как свой своему:

— Ничего не поделаешь, друг: надо. Для такого дела не только дня, но и недели не жалко. — И, помолчав, еще раз с суровой убежденностью повторил, прихлопнув тяжелой ладонью по выскобленной до белизны крышке самодельного стола: — Надо!

— Может, чайку согреть, да отдохнете часок—другой? — услышал Зосима Петрович голос хозяина.

Но Буланов не любил, да и не умел отрываться от незаконченного дела.

— Нет. — Зосима Петрович покачал головой. — С чаем повременим. Сначала прочитаем, что мы тут с вами написали.

Он подсел к столу, взял исписанные крупным почерком листы протокола. И, поглубже вздохнув, принялся негромко читать.

“В народе не зря говорится, что яблоко от яблони далеко не падает. Так было и у них в семье, у Антона Любашкина. Хоть и богато жил человек, а, пожалуй, второго такого зверя лютого, как он, и на всем свете белом не сыщешь. Земли у него пахотной за день не обойдешь. Добра всякого — коров, лошадей, овец — только успевай считать. Беднота окрестная вся в долгах у Любашкина, за долги на него спину гнула. И чуть что не по нраву ему — то хлыстом сыромятным огреет, то в зубы заедет чугунным кулаком: хозя-яин!

В ту пору Советская власть только-только начинала страну из разрухи поднимать. Мироедам да богатеям вольготно жилось: чуть не все добро у них в руках. Сила! Не гадали, не чаяли, что скоро совсем по-другому жизнь обернется, вот и выкобенивались над мужиком. Так и Антоха этот. А под стать хозяину и его семья: ни к кому из них подступиться не смей!

Особенно сынок, один-единственный у Антохи и был. Алексей, а по имени отцовскому и фамилию ему дали, как у нас водится, — Антонов. С самого малолетства волчонок клыки скалил, а как подрос, так и на отца рычать начал: “То не смей трогать, мое, да это подай, коль душа требует!” Чуть не в грудки отец с сыном друг на друга поднимаются. Только-только за топоры, за колья не берутся. Может, который из них и дошел бы до убийства, однако не успели. Как раз в ту пору Советская власть за сельское хозяйство, за колхозы взялась. Конец мироедам: раскулачили Антона Любашкина, да и выслали вместе со всем его племенем к чертовой матери.

Ну, а мы тут помаленьку начали налаживать новую, теперь уже колхозную жизнь. Трудно было, не без того: куда ни кинь — везде клин. И коней не хватало, и семян в обрез. Может, и вовсе забыли бы о них, если б года за два до войны не вернулся Алексей Антонов в родные места. Мягкое сердце у русского человека, отходчивое. Пока тут лютовал вместе с отцом — все их ненавидели, вернулся — и будто жалко. Не один ведь приехал, с семьей: трое детей, женка квёлая, сам вроде не работник, хлипкий совсем. Жалко… Ну, определили на жительство в прежнюю их деревню, в Старищи. Избу выделили. В колхоз приняли: живи, работай, расти детей.