Чел

Мама вступает в дуэт повышая. Всего два такта, чтобы не пропал концертный день тишины. Сестры прыскают в ладошки и их смех напоминает ему скрипку и флейту. В этом доме у всех, кроме бабушки, какой-то определенный голос. Его легкий тенор смеется в тон общему веселью, и он бросает сестрам и маме по груше из вазы.

В школу он и сестры ездят по отдельности и на метро. Машина есть. И не одна. И даже шофер. Есть возможность и встречать, и провожать. До определенного возраста так и делают. Но теперь поездка в метро – своего рода «общая ванна». Метро так же приучает к сотрудничеству и компромиссу. Спускает с девятого этажа высотки «на землю»…

– Под, под землю, мама! – то и дело плачутся сестры.

В отличие от общей ванной, эта традиция находит у детей меньшее понимание.

– Смирись, гордый человек! – всегда цитирует мама в ответ, обрывая дальнейшие возражения.

Он воспринимает эти поездки спокойнее. Претензий избегает. В провинциальном детдоме и метро – это что-то космическое. Но когда его везут на выступления, понимает, что не отказался бы от личного транспорта и в обычные дни. Хорошее – не плохое. К нему быстрее привыкаешь. Отвыкнуть совсем – вообще невозможно. Легкая ностальгия посещает его, едва он оказывается на улице. Сыро – хорошо. Но ветер. Погода больше похожа на мартовскую – не апрель. Странно, что, стоя на балконе, он этого не почувствовал. Повязку на лицо надевает еще на лестничной клетке, перед лифтом. Еще одна семейная «история». Прямое следствие табу на любые формы простуд. Взрослые, конечно, не следуют ей повсеместно. Эта традиция не для объективов камер. Не соответствует их всемирному статусу. Но детей приучают. С октября по апрель включительно без повязки, хотя бы в кармане, из дома выходить нельзя. Сестрам, особенно скрипке, позволяются исключения и частые. Он же – олицетворение правила, которое можно нарушить только в день концерта. Да и то потому, что в этот день ему и без того не позволяется рта раскрыть. День абсолютной тишины. Повязка ни к чему. В прочие осенне-весенние дни из него также выудить слова на улице фактически невозможно. Да и летом Цицероном он не слывет. И уж тем более никогда и ни при каких условиях не поет где попало. Лестничные пролеты и коридоры, как школы, так и консерватории, куда он с нового года ходит на уроки, никогда не слышат его пения. До них доносится, и то иногда, лишь отчетливый шепот – слова арий, речитативов… Консерваторские, не знающие его лично – посмеиваются. Но одноклассники давно лишь уважительно крутят пальцем у виска – у гениев свои причуды.

До метро семь минут. В горку. Хорошая зарядка. Потом одна станция по кольцу. И две по «радиусу». Он идет почти не глядя под ноги и по сторонам. Наверное, при необходимости он мог бы пройти весь путь до дверей школы вслепую. Он все собирается попробовать. Останавливает час пик. Еще терпимый на кольце. Но вот закрыть глаза на «радиусе» вряд ли получится. Да и переход к нему с кольца осуществлению задуманного никак не способствует: он длинный и относительно узкий, объединяет два ничем не разделенных потока пассажиров.

Всю дорогу он молча разучивает арии. До метро только слушает. В метро параллельно отсматривает скачанные ноты. Одного реже двух просмотров ему хватает для воспроизведения партии в мельчайших подробностях. Схватив однажды – он не забывает уже никогда. Дальнейшие просмотры – это так, поиск дополнительных ощущений. Наработка эмоций, не более.

Впрочем, память его избирательна. Он запоминает исключительно теноровый репертуар. На прочее словно включается какой-то ограничитель. Отец предостерегает: при таком раннем развитии спустя несколько лет он вполне может стать баритоном. А то и ниже. Отец показывает на себя пальцем. К этому неплохо было бы готовиться уже сейчас. Он соглашается, но нетеноровые партии слушает нехотя. В дуэтах, трио, квартетах изучает только свой голос. И категорически не помнит, о чем и как поют остальные. В конце концов теряет в драматургии, в восприятии общего смысла произведения. Но его упорно волнует теноровое соло и ничего кроме.

Такая избирательность памяти – о ней знает только семья и консерваторский педагог по вокалу – оценивается по-разному. Родители, будучи солистами, не находят в ней ничего предосудительного. Сами такие были. Они советуют не зацикливаться на проблеме. По их мнению, ее попросту нет.

Консерваторского педагога ситуация настораживает. Он считает, что это может серьезно помешать его дальнейшему музыкальному развитию. Но кроме высказывания опасений, он ничего не предпринимает, не предлагает ни единого способа борьбы с недугом, который сестры обзывают «теноровой памятью». Судя по их ехидному хихиканью, термин возникает явно по аналогии с памятью девичьей, на которую он имел неосторожность однажды намекнуть. Ответный удар не заставил себя долго ждать.