Челленджер

Я переел трипов[39]. Меня плющит. Не спится. За окнами раскисла сизая муть. Светает. Беру травы и выползаю на улицу. Только в такое время, пока солнце ещё не встало, пока не навалился изнуряющий зной и тучные обыватели ещё не выползли из своих логовищ, я отваживаюсь выбраться наружу.

Выхожу, взрываю джойнт и вяло плетусь, куда глаза глядят. Странный монотонный стук привлекает внимание. Я останавливаюсь. Передо мной голый деревянный столб телекоммуникаций. Для устойчивости он привязан тросом. Неясно, как этот архаичный образчик доисторического зодчества пережил эпоху оголтелой модернизации. Чтобы металл не перетирал древесину, под петлю троса хозяйственной рукой подложена жестяная прокладка.

На узле, скрепляющем петлю, сидит дятел. И долбит. Его голова как раз напротив центра жестяной заплатки. Долбит не дерево, а металл. Чувствуется, что устроился он всерьёз и надолго. Это зрелище завораживает меня. Дятел остановил свой выбор не на одном из вязов, во множестве растущих вдоль улицы, или хотя бы на любой другой точке опорного столба. Нет, он облюбовал именно самый центр добротной металлической поверхности.

– Трааа-та-та… Трааа-та-та… Трааа-та-та…

Размерено, методично, с неубывающим воодушевлением.

– Трааа-та-та…

И так битый час. Он колотит, а я смотрю.

– Трааа-та-та…

Вот кто отлично усвоил метафорический смысл образа Сизифа. Воистину, успех есть переход от неудачи к неудаче со всевозрастающим энтузиазмом, как говаривал товарищ Черчилль.

Проходят люди, задирают головы, дивятся на дятла, потом на меня, недоумённо пожимают плечами и идут дальше. А я залип. Сижу в оцепенении и гляжу.

– Трааа-та-та…

От долгого смотрения вверх немеет шея, а ему хоть бы хны, он невозмутимо продолжает свой труд.

– Трааа-та-та…

Спустя некоторое время перемещаюсь на соседний пригорок. Боясь надолго терять дятла из поля зрения, очередной косяк я скручиваю на ощупь.

Это же я. Я! Только я способен отыскать в современном мегаполисе чудом уцелевший деревянный столб. Только я мог удумать основательно засесть напротив жестяной заплатки. И долбить. Долбить. Годами. Несмотря ни на что – ни на здравый смысл, ни на боль в распухшем клюве. И окружающим всё понятно. Они даже будут делать робкие попытки вразумить меня. Куда там! Я буду колотить, пока не рухну вниз в полном изнеможении. Но песнь мою не задушишь, не убьёшь! Я отлежусь, отдышусь и полезу долбить дальше.

Сколько таких столбов в моей жизни… Тьма тьмущая. Дремучие леса. И каков результат? Да, конечно, я неизменно доказываю, что у меня отменный клюв, упорство и целеустремлённость. А что в остатке?

– Трааа-та-та…

Куда ведёт мой путь? К чему я прилагаю целеустремлённость? Каков смысл моих титанических усилий?

– Трааа-та-та…

В остатке – боль, эмоциональное похмелье и тошнота. Одиночество, сублимируемое в пустые металлические звуки доведённой до маразма, наивной мечты. Разочарование, стыд и самобичевание.

– Трааа-та-та…

И потом скитания, омерзительная жалость к себе и в итоге новый столб и новая жестяная поверхность.

– Трааа… та… та…

* * *

Маэстро, до краёв!.. Не то расплескаю!

* * *

Вера – идеальная секс-игрушка, созданная и отточенная под меня. Она истошно кончает от любого моего проявления. От прикосновения, от звука моего голоса и даже от того, как я испражняюсь.

Однажды мы были в Барселоне. От непривычной пищи у меня случился запор, и я проторчал на толчке минут сорок. Когда я, весь потный, наконец выбрался оттуда, она, разрумяненная, валялась на кровати, тяжело дыша. Вера призналась, что слушала моё дыхание пока я тужился, и это так её завело, что она кончила пять раз подряд.

Вне постели она абсолютно отморожена. Не то чтобы черства, нет, – она будто сделана не из плоти, а из стекла. Она обитает в другой плоскости, где не существует понятий совести и морали. Я убеждён, что таких людей существовать попросту не должно. Будь моя воля, я бы её казнил. Отрубил голову, и ничего бы во мне не шелохнулось.

Она с преданностью собаки исполняла любую сексуальную прихоть. Стелилась под меня с тотальной, неистовой самоотверженностью, искренне и по-настоящему. И настолько же искренне и по-настоящему ни на йоту не шла навстречу в любой иной сфере взаимоотношений.

Наши редкие встречи ради демонических соитий тянулись долгие годы. В перерывах мы не виделись и не общались. Последний раз это было полтора года назад. В промозглый вечер поздней осени я написал ей: "Хочу выебать тебя под сенью нашей синагоги".

У неё были светло-голубые глаза и ангельское личико, лучащееся трепетным простодушием. При этом более бесчеловечной особи я никогда не встречал. Её жестокость порождалась не злобой, а непониманием и наивным любопытством, как безжалостность неумелых детских пальцев, ломающих крылья насекомого.

Я ненавидел её всем естеством, до хрипа и скрежета. Она была мне морально отвратительна, как не могут быть отвратительны любые телесные уродства, и даже хуже, гораздо хуже, как не бывают отвратительны пришельцы из иных миров в фантастических фильмах ужасов.