Челобитные Овдокима Бурунова

Еще через двадцать два года в Болхове открыли первую светскую школу, а через пять лет, в 1789 году, ее преобразовали в малое городское училище. Было в нем всего два класса. В первом учили чтению, чистописанию, отучали слизывать с листа кляксы, краткому катехизису, священной истории, не реветь, когда тебя таскают за вихры или угощают березовой кашей за невыученный урок или плохое поведение, и первой части арифметики. Во втором классе читали книгу о должностях человека и гражданина, стоять столбом в углу за разговоры, в то время как учитель объясняет урок, зубрили пространный катехизис, учились писать под диктовку, незаметно списывать и продолжали ненавидеть арифметику.

«Разбойники Средиземного моря, или Благодетельный алжирец»

Одним из первых смотрителей училища, организовавшим при нем общежитие на пять человек, был помещик болховского уезда Александр Алексеевич Плещеев – поэт, переводчик, композитор и большой друг Василия Андреевича Жуковского. Отец Александра Алексеевича, Алексей Александрович, секунд-майор в отставке, жил неподалеку, в том же самом Болховском уезде, в деревне Знаменское. Стихов он не писал, музыки не сочинял, но в гости к нему и его жене Анастасии Ивановне не раз и не два приезжал и подолгу гостил их старинный приятель – Николай Михайлович Карамзин. В последнее десятилетие восемнадцатого века Карамзин бывает у Плещеевых в Знаменском почти каждый год и живет месяцами. Вот что он пишет весной 1794 года в Петербург из Знаменского Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Я живу в деревне не скучно и не весело, имею удовольствия и неудовольствия, смеюсь и плачу, езжу верхом и хожу пешком, пишу и за перо не принимаюсь, читаю и не беру книги в руки, сплю и бодрствую, пью мед и ключевую воду…» Увы, Карамзин нам не оставил ни одного описания Болхова, хотя, наверное, и проезжал через него не раз, как проезжают писатели, погруженные в свои веселые или невеселые мысли, думающие о своих сочинениях, о делах сердечных или неизвестно о чем думающие вместо того, чтобы внимательно осмотреть город, пересчитать количество каменных домов, церквей, колоколен, лавок, питейных домов, фонарей, кузниц, кожевенных заводов, городовых и все аккуратно записать в блокнот. Нет, от писателей, тем более сентиментальных, этого не дождешься. Им подавай Европу, подавай Париж, Дрезден или Лондон. Кофейни парижские подавай, Булонский лес и увеселительные лондонские воксалы. Вот обо всем этом можно написать «Письма русского путешественника», а о Болхове, в котором ни кофеен, ни воксалов…

В этом смысле Василий Андреевич Жуковский, приезжавший в гости к сыну Алексея Александровича, Плещееву Александру Алексеевичу, в село Большая Чернь в двадцати километрах к юго-западу от Болхова, ничуть не лучше Карамзина. Еще и хуже, поскольку он поэт и мог бы проезжать через Болхов хоть тысячу раз – все равно в голове у него, кроме стихов и Маши Протасовой, в которую он был так несчастливо влюблен, ничего не было. Так что и от Жуковского мы не узнаем ровным счетом никаких экономических подробностей из жизни Болхова и уезда на рубеже двух веков, а между тем в конце восемнадцатого века в уезде изготавливали скатерти, салфетки, полотна и прочную льняную ткань, называемую «канифасовой». Болховскую пеньку и конопляное масло, канаты разных сортов, паклю и паклевую пряжу, без которых не обходилось строительство ни одного деревянного дома и ни одного корабля, везли на продажу в Воронеж, Таганрог, Одессу, Харьков, Царицын, на Ростовскую и Урюпинскую ярмарки. Конопляное масло поставляли и в Москву.

Бог с ними, с экономическими подробностями. Оставим их на время. В августе 1812 года из усадьбы Плещеева Жуковский уходил в Московское ополчение, а в январе 1814 года там же праздновали день рождения жены Плещеева Анны Ивановны и годовщину возвращения Жуковского из армии86. У Плещеева имелся собственный театр из крепостных актеров, и при его собственном участии и при участии Жуковского был поставлен «Филоктет» Софокла.

…Свечи трещат, натоплено так, что дышать нечем, у дам руки устали обмахиваться веерами, слышно, как за закрытыми дверями бегает дворня, приготовляя в зале все к ужину, из кухни предательски пахнет жареным луком, а хор, состоящий из Тришек, Палашек, Агафонов и Аксиний, декламирует: «Сладкий Зевса глагол! От златого Пифона что приносишь ты ныне в знаменитые Фивы…»