Человечек в колбе

Приехав в Берлин, он с геройским видом ходил по залам, в которых собрались ученые, и ждал что заговорят о нем. Не тут-то было. Там говорили о чем угодно, но только не об открытиях Бэра, и самолюбивый и обидчивый Бэр больше и больше хмурился и уже подумывал о том, как бы ему отплатить всем этим невежам и невеждам.

Только в последний день съезда шведский ученый Ретциус вспомнил про Бэра.

— Не можете ли вы нам продемонстрировать яйца млекопитающего?

— С удовольствием, — ответил Бэр.

Была приведена собака. В присутствии тогда еще молодого Иоганна Мюллера, Пуркиньи и других анатомов и физиологов Бэр принялся искать яйцо. Найдя его, он положил его под микроскоп.

— Пожалуйста, — предложил он коллегам, пощипывая бороденку, росшую у него где-то под подбородком. — Посмотрите!

Коллеги смотрели и удивлялись. Бэр торжествовал — наконец-то на его открытие обратили должное внимание. Но торжество было непродолжительно: нашлось несколько предприимчивых людей, которые стали утверждать, что это самое яйцо они видели гораздо раньше, что его открыли они, а не Бэр. Бэр так расстроился, что чуть не заболел — у него хотели отнять честь открытия яйца млекопитающего!

Вернувшись со съезда, он начал было готовиться к отъезду, но тут заболела его жена. Он написал в Академию, что сейчас приехать не может — жена при смерти. Просидев в Кенигсберге еще целый год, Бэр взял отпуск и поехал в Петербург один. Взять с собой семью, подать в отставку и совсем покинуть Кенигсберг он не решился.

Петербург показался академику Бэру очень странным. Академики — немцы и балтийцы — были очень рады новому коллеге — им было с кем поговорить. Русские академики по-немецки не говорили, а академики-немцы ни слова не знали по-русски. Бэр побывал на одной-двух вечеринках и почувствовал себя совсем, как в Кенигсберге, — та же родная речь, те же большие кружки с пивом, те же фарфоровые трубки. Но как только он пошел в Академию, сразу начались неприятности. Вместо зоологического музея он увидел «кунсткамеру Петра I», в которой было очень много всяких забавных вещиц, но ни одного чучела, скелета или препарата. Зоологической лаборатории не было — ее нужно было строить, нужно было выпрашивать на нее деньги, писать проекты и планы, подавать прошения, заявления и докладные записки.

Но самое скверное было еще впереди.

Досыта наговорившись с новыми коллегами и расспросив у них, где пройти к рыбакам, Бэр отправился на набережную. Кое-как он разыскал рыбаков — сети были издали видной приметой и вывеской их профессии. Он забыл, что это не Кенигсберг, и, подойдя к рыбакам, заговорил с ними по-немецки. Те удивленно поглядели на него, а потом принялись хохотать.

Бэр пробовал объясняться с торговками птицей — успех был такой же.

Достать материал для работы никак не удавалось — рыбаки не понимали, что Бэру нужна оплодотворенная икра, торговки птицей тоже не понимали, чего он от них хочет. Работать было нельзя.

— Назад, в Кенигсберг!

Тут уж скорому отъезду помешала не нерешительность Бэра, а спокойствие и неторопливость русских чиновников. Они не спеша перекидывались его прошением о заграничном отпуске, пересылали его из «стола» в «стол», из департамента в департамент, требовали то справки, то удостоверения, а время шло. От нечего делать, Бэр начал присматриваться к академическим делам и скоро раскопал занятную вещь. Оказалось, что книга знаменитого путешественника Палласа «Зоография Россо-Азиатка», отпечатанная еще в 1811 году, вышла в свет всего в нескольких экземплярах.

— Почему так? — заинтересовался Бэр и узнал, что заказанные для этой книги таблицы еще не получены.

Эти таблицы были заказаны в Лейпциге граверу Гейслеру, а тот их почему-то упорно не доставлял и не отвечал ни на письма, ни на запросы. Бэру поручили распутать это дело, а так как он собирался ехать за границу, то и предложили ему заодно заехать в Лейпциг.

— Где таблицы? — сурово спросил Гейслера Бэр.

— Заложены, — весьма развязным тоном ответил гравер. — У меня очень плохи дела, я кончил работу, а таблиц так и не выкупил.

Таблицы уже несколько лет лежали в закладе, Гейслер забыл о них, а Академия не очень его беспокоила. Бэр выкупил таблицы, но в Петербург не поехал. Он отправился в Кенигсберг и прислал оттуда письмо, в котором извещал своих «почтенных коллег», что слагает с себя звание академика. Академики погоревали и выбрали на его место Федора Федоровича (Иоганна-Фридриха) Брандта. Этот зоолог не медлил и не раздумывал, а энергично повел дело и мигом устроил зоологический музей, которого так недоставало Бэру. Академики были очень довольны — у них появился зоологический музей, а Брандт говорил по-немецки не хуже Бэра.

Пока Брандт налаживал музей в Петербурге, Бэр занялся тем же самым в Кенигсберге. Начало музею было положено страусовым яйцом, гнездом какой-то птицы и чучелом, поеденным молью.