Человечек в колбе

И Геккель принялся доказывать, что на организм нужно смотреть по-особенному, что и к форме нужно подходить «механистически». Что он собственно хотел сказать этим, он и сам толком не знал. Но его очень прельщало это единство взгляда: и физиологи и морфологи подходят к организму одинаково — механистически.

Его книга должна была показать, что все явления, все, что происходит и что есть, — все это подвержено общим законам. Геккель искал этот закон, который объяснял бы все. Закон не находился. Тогда он с необычайной скоростью придумал мудреные названия, думая, что сотней длинных слов можно заменить факты.

Геккель был большой любитель порядка. В этой книге не приходилось особенно заниматься классификацией животных, тогда он занялся классификацией придуманных им отделов наук. Этих отделов было столько, что словарик «иностранных слов» к его книге занял бы не один десяток страниц.

Он писал о размножении животных и растений и тотчас же начинал придумывать десятки названий — моногенезис, схизогенезис, гипогенезис, строфогенезис, метагенезис, да еще подразделил всю эту абракадабру на монопластиды, полипластиды, продуктивы, суккцессивы, метаморфы, эриморфы и так далее. Греческий словарь не сходил у него со стола — он давал богатую пищу: в нем было столько всяких хороших слов… Распространение организмов в пространстве он назвал хорологией, учение о целесообразном в организме — дистелеологией, а учение об отношении организмов к внешнему миру — экологией. Он нашел в своей книге место морфологии, проморфологии, наследственности и законам приспособлений, теории отбора и закону прогресса, онтогении и филогении, палеонтологии и генеалогии. Даже столь странные названия, больше похожие на крики индейцев, вышедших на «боевую тропу», чем на научные термины, как эпакмэ, акмэ и паракмэ, нашли себе место. И как завершение всего глава — бог в природе. Но это был совсем особый «бог».

И название этому богу было — субстанция.

Геккель был очень точен и аккуратен и старательно наводил порядок в науке, но в жизни он совсем не занимался этим. Сегодня он являлся на лекцию в разных носках, завтра — надевал шляпу не по сезону.

— Есть мне когда заниматься этими пустяками, — бурчал Геккель и мчался в переднюю одеваться. И упорно совал правую руку в левый рукав и удивлялся, почему это пальто никак не хочет надеваться.

Классификация наук была готова. Каждая наука была разделена на сотни отделов и подотделов, а эти еще на главы и параграфы. Книга вышла из печати.

В двух толстенных томах, насчитывавших более тысячи страниц мелкого и убористого шрифта, разделенных на несколько частей, с особыми посвящениями каждой части (здесь Геккель почтил всех своих друзей и знакомых), было изложено все, что только смог придумать и обобщить Геккель. Может быть эта книга была и неплоха, но она так испугала читателей своей толщиной и тяжелым языком, так напугала их своими мудреными словами и бесчисленными параграфами, что ее никто не стал читать. И правда, эта «Морфология» очень походила на книги натур-философов, выражавшихся весьма туманно и непонятно и видевших в этом особое достоинство.

— Наши книги не для толпы, — гордо заявляли они. — Наши книги только для избранных!

Посоветовавшись кое с кем из своих приятелей, Геккель решил издать эту же книгу в сокращенном виде. Под названием «Естественная история творения» она вышла в свет и имела большой успех. Ее перевели на двенадцать языков, в Германии она выдержала одиннадцать изданий. Это был ошеломляющий успех, это была мировая слава. Все заговорили о Геккеле — и профессора и студенты, и рабочие, и крестьяне, и пасторы. А заодно заговорили и о Дарвине, имя которого Геккель неустанно повторял в своей книге.

— Я поеду отдохнуть, — сказал Геккель, утомившись, и взял себе билет на Тенерифф.

На Тенериффе и Мадере он наловил радиолярий и медуз, наполнил альбом рисунками, поглядел на кроликов, одичавших и сильно изменившихся поэтому, сказал: «Вот вам живое доказательство правоты Дарвина», и поехал назад в Иену — дочитывать курс в университете.

Упоенный успехами, он решил прославиться еще больше. Повод скоро представился. В Киссинген приехал Бисмарк, «железный канцлер», вождь Германии, охваченной национальным угаром^[48]. Конечно, профессора Иенского университета отправились к нему целой депутацией и просили канцлера оказать честь Иене и навестить ее.

— Ja wohl, — ответил Бисмарк, стараясь изобразить на своем лице подобие любезной улыбки. — Я приеду! — Он был тонкий политик и хорошо знал, что с профессорами нужно ладить.

Весь город принял участие в чествовании Бисмарка. Были парады, были приемы, были речи, играл оркестр, и воодушевленные видом «вождя» обычно тихие иенцы орали гимн, не жалея глоток. А вечером был банкет в ресторане «Медведь» — самом большом из иенских ресторанов. На этом банкете и выступил Геккель. Он произнес блестящую речь, в которой восхвалял канцлера, но не забывал и себя. Он так ловко повел дело, что оказалось, будто в Германии всего два великих человека — Бисмарк и Геккель.