Человеческий фактор

Катя и Долгов молча проводили его взглядами, пока он шел мимо станков к двери. Вышел, не оглянувшись, хотя всегда в таких случаях на прощание приветственно махал рукой.

Не махнул.

Не смог.

– Чего это он скис? – спросил Долгов. – Из-за папки? Я что-то не врубился...

– Да я поигралась маленько, – призналась Катя.

– У него в самом деле там что-то важное?

– Улики.

– Какие? В чем эти улики его уличают?

– Не знаю.

– Тогда о чем речь?

– В папке лежит нечто такое, чего нельзя видеть, нельзя даже догадываться о существовании этого... Ни тебе, ни мне. Если бы Епихин увидел папку на столе в раскрытом виде... Он бы потерял сознание.

– Что же там, в конце концов, может быть? – недоумевал Долгов, чувствуя, что Катя что-то знает или о чем-то догадывается.

– Нечто такое, что касается тебя и меня.

– А что это может быть?

– Заверяю тебя – не бюстгальтер, не трусики, не колготки с дыркой в интересном месте. Бумаги там. Документы.

– Какие?! – заорал Долгов, потеряв терпение. – Все наши документы на месте. Да и Епихин всегда к документам относился правильно.

– Я вот что скажу тебе, Коля... Он работник вроде ничего, вроде надежный... Но второе дно у него есть. В этом я совершенно уверена. Или же он что-то затевает, или что-то проворачивает.

– Мне пока не в чем его упрекнуть!

– Будет, Коля, в чем, будет, – заверила Катя.

Шагая по немчиновским улочкам к платформе электрички, снова и снова вспоминая все сказанное, услышанное, все, как он поступил и как поступали другие, Епихин приходил чуть ли не в ужас от картин, которые возникали в его взбудораженном сознании. Эта дурацкая папка, с которой он то выбегал из кабинетика, то вбегал, то совал ее куда-то подальше, то снова протискивался к ней... И он видел, и сейчас, кажется, все еще видел смеющийся взгляд Кати. Если Долгов его не замечал, то Катя все видела и все понимала.

– Придурок, – бормотал он вслух, – полный придурок!

Папка жгла ему руки – он больше всего боялся, раскрыв ее и отдернув «молнию», увидеть там пустой карман, боялся убедиться, что заготовленные им бланки для будущих приказов, договоренностей и договоров исчезли, и сейчас Катя с Долговым, весело смеясь, перебирают их и прикидывают, какие такие документы собирался создать Епихин, где он собирался их предъявить и чего собирался с их помощью добиться.

– Придурок, – бормотал он и не решался открыть папку и заглянуть в ее потайной карман.

И только придя на платформу и купив в магазинчике у красавицы Марины две бутылки пива, уединившись с этими бутылками у столика, сваренного из железных отходов в каких-то ремонтных мастерских, он наконец решился открыть папку, отдернуть «молнию» и заглянуть внутрь кармашка.

Бумаги были на месте.

Значит, папку без него не открывали.

Значит, Катя просто положила ее на стол, чтобы ему не пришлось снова протискиваться между стульями и столами.

Епихин не мог пить пиво из горлышка и всегда брал к бутылкам еще и пластмассовый стаканчик. И, глядя на проносящиеся мимо него электрички, потягивая пиво, он постепенно приходил в себя. Ничего, Валя, ничего, – говорил он себе. – Жизнь продолжается, жизнь продолжается, мать ее...

Уже и одна, и вторая, и третья электрички, постояв минуту у платформы, с визгом уносились в Москву, в Одинцово, в Можайск, а Епихин все стоял у железного столика и невидящим взглядом смотрел в пространство, наполненное закатным светом, резиновым хлопаньем дверей вагонов, визгом электричек, перестуком колес поездов дальнего следования. И перед ним неожиданно открылась истина, которая ускользала от него все это время – он сегодня сделал ошибку, он засветился и хотя не был разоблачен, но о его поведении уже можно говорить с недоумением и озадаченностью. И открылось Епихину – ошибки он будет совершать все чаще, он будет проговариваться, прокалываться и светиться, а люди, которые видят его каждый день, просто не смогут этого не замечать. И наступит время, наступит время, наступит время, когда его замысел, дерзкий и преступный откроется во всех подробностях.

И это будет ужасно.

Это будет кошмар.

Это будет вообще черт знает что – разоблачение, срам, позорище!

Епихину нравилось это местечко – он стоял, почти полностью скрытый разросшимся, обломанным кустарником, здесь шла своя жизнь, наполненная невнятными голосами, звоном бутылок, хмельными отяжелевшими телами, которые где-то там, за его спиной, среди пеньков и холмиков выясняли отношения, говорили о жизни и предсказывали события, легко, не задумываясь, убежденно и громогласно мужики говорили о предстоящих войнах, конфликтах, катастрофах. А иначе зачем теплым осенним вечером забираться в этот кустарник, пить водку из пластмассовых стаканчиков, закусывать вареной колбасой и черным «Бородинским» хлебом и, улегшись на спину, забросив руки за голову, смотреть в бездонное небо и прикидывать – а не сходить ли еще за чекушечкой, не продлить ли на полчасика общение с людьми, которые лежат рядом и тоже смотрят в небо глазами ясными и хмельными...