Человеческое и для людей (СИ)

Вот только быстро тревогой, почти страхом сменилось веселье, потому что разве не вызывало вопросы и подозрения её присутствие, в кабинете нечего делать было в первую очередь ей — однако Тит Кет почему-то не выказал ни замешательства, ни любопытства, ни неодобрения и поклонился в своей обычной манере; так, словно бы ничего особенного не происходило, и ну не побежит же он… что? Жаловаться его сильнейшеству на находящуюся в неположенном месте студентку? Смешно, и к тому же Этельберт наверняка знал, что делал, и открыл дверь — а значит доверял, а значит на то были причины.

— Доброе утро, саринилла, доброе утро, коллега Этельберт, — протараторил Тит Кет со свойственными ему нотками насмешливой иронии. А вот закончил, глядя на «коллегу Этельберта», с нехарактерной серьёзностью и всего одним словом: — Пора.

Этельберт кивнул, и не составляло труда понять, чему именно; Неделимый, она — они? — и не заметила, как наступили проклятые пять утра, когда «пора», когда не осталось отсрочек, когда всё, нет больше времени…

Когда времени уже нет совсем.

— Прошу меня простить, убегаю, дела, вечные дела: счастья вам и оставайтесь дерзновенной, дерзновенная, ведь другого способа прожить жизнь хоть сколь-нибудь интересную и стоящую того нет — и, готов поспорить, никогда не будет.

Каким же забавным он всё-таки был; Тит Кет, который скорее пел, нежели говорил, и всегда — вещи совершенно неожиданные.

— Я постараюсь, ваше преподобие, — протянула Иветта.

При всей шутливости тона дала ещё одно обещание, которое намеревалась сдержать.

Она действительно постарается быть смелой — в главном: там, где это сложнее всего.

Тит Кет, ещё раз поклонившись, ушёл — зачем приходил, ясно, если честно, не особо-то, но какая разница, когда совсем рядом, лишь протяни руку, стоит Этельберт, которому пора.

И она протянула руку — сжала его ладонь, посмотрела в глаза, на тонкие брови, острые скулы, высокий лоб и очаровательно крупный нос; на всё, изученное и взглядом, и пальцами, и губами, в последний раз — внимательно и жадно, чтобы запомнить, насколько хватит ветреной головы, чтобы не забывать как можно дольше, и толпились в сдавленном горле, стирая друг друга, слова…

Спасибо тебе.

За то, что ты есть, за всё, что ты сделал, за твоё время, за то, что был со мной — я обязательно тебе напишу; я не знаю, встретимся ли мы ещё когда-нибудь или нет, я не знаю, какой из вариантов лучше, я ничего не знаю, но как бы там ни было и как бы всё ни сложилось, навсегда — спасибо тебе.

— Будь счастлив, Этельберт, — в конце концов сказала она.

Хрипло, тихо, ужасающе коротко, и он ровно так же ответил:

— И ты, Иветта. И ты.

И выразил изменяющее намерение.

И нужно было загодя попросить у кого-нибудь сигарет и принести их с собой; жаль, что умные мысли вечно приходят к ней только в ретроспективе.

Ей тоже следовало уйти.

Изоляция с Каденвера снимется через час, и пытаться отоспаться нет смысла, потому что не выйдет — ей следовало уйти, выпить кофе, переодеться, записать то, что нельзя не донести до себя будущей, прорыдаться и отправить письмо родителям…

Нет. Нет. Хватит.

Она вернётся к родителям: зайдёт в портал, выйдет к дому — к дому-у-озера, к своему настоящему дому — и поговорит с ними; в первую очередь с мамой, обо всём, что покрывалось пылью в молчании долгие пятнадцать лет, и разговор этот будет долгим, тяжёлым и болезненным для всех, но без него нельзя, она обещала и другим, и себе.

Она отказывалась повторять как свои ошибки, так и ошибки «Демьена де Дерелли».

И нечего было больше делать, нечего искать в пустом кабинете, из которого придётся выходить последней — освещённого восходящей Соланной чересчур ярко для человека, не спавшего целую ночь, но оно того стоило.

Как абсолютно всё в конечном итоге — того стоило.

Спасибо тебе, Этельберт Хэйс.

Она задёрнула шторы, провела рукой по столу, выровняла кресла для посетителей, потушила магический огонь в камине и вышла, не оглядываясь.

И осторожно, как могла бережно закрыла за собой дверь.