Человеческое, слишком человеческое

Глаз закрепленной на треноге камеры пытливо смотрел на меня, и я не мог ничего с этим поделать. Сейчас это все прозвучит в эфире — эфир нам дадут, медийщикам плевать на все, кроме рейтингов. И меня вытравят из управления, черт, да я даже отсюда смогу свалить только в «бездну», и то если мне очень повезет. Я превращусь в символ — скверный такой символ — и в мишень, и в конце концов… Да. В конце концов я прибьюсь-таки к «Чистоте», хочу того или нет. Просто потому, что мне все будет пофигу.

Да. Да и еще раз да.

А еще я не успею забрать Рей. И снова — пыль, квартира, и тело Евы, которая не дождалась меня.

— Не передумал?

Я просто молчал — позорно, потерянно молчал, сражаясь с образом мертвой Аянами. Да что ж меня так зациклило на тебе, гребаная ты подделка под человека? Я слова не могу сказать, и молчать мне нельзя, и вообще… И вообще — поздно уже.

Майя кивнула и ее лицо исчезло за створками забрала шлема, а оператор уже встал у камеры, а репортер все теребил свой платочек, все теребил и теребил его, и оглушающий этот шорох, и этот грохот дыхания десятков людей вокруг, и кто-то подвывает в том углу, по башке бы ему врезать…

Я вдруг понял, что мне делать.

Что я буду говорить, как я все объясню — это потом. Главное — сделать.

Потому что когда Майя повернулась ко мне спиной, я увидел маркировку на обойме ее беретты.

«На них керамическая броня. Эффективное поражение ВЭ-пулей — десять метров».

Я сделал крохотный шажок.

«Встроенные передатчики — они все слышали наш разговор».

Где-то в голове что-то с тонким писком надломилось. Это значит, я прошел точку невозврата. Дальше надо или выплеснуть или захлебнуться, потому что время уже густеет — в каждый удар сердца проваливается все больше и больше этого вязкого тягучего времени.

В один шаг я оказался рядом с Майей — этот шаг забрал у меня пару минут жизни. Сорвать с ее пояса беретту, пока она поворачивает голову — еще минута. Поднять добротный, утяжеленный ствол, приспосабливая руку к непривычному оружию.

И еще минуту я взял взаймы сам у себя.

«Спасибо, что закрыла шлем, Майя. Право же, не знаю, смог бы я выстрелить».

А потом мне словно всадили в затылок иглу.

*no signal*

Я открыл дверь в свою квартиру с третьего раза: меня шатало, голову раздирало болью, и мир вокруг был окрашен в пульсацию моих несчастных глаз. Больно было даже моргать.

— Аянами…

Это голос? Нет, брат. Это хрип.

— Аянами!

Она выходит в прихожую — и я почти падаю на нее. Ева обхватывает меня, прижимает к себе, и я понимаю, что ее сердце бьется, как и всегда — ровно, четко, мерно. Как проклятый метроном, по которому я настраивался для игры на скрипке.

Мое собственное сердце натужно досылает порцию крови в мозг и замирает.

— Аянами…

— Икари.

Мы молчим. Она держит меня — теплая, мягкая, близкая, а я бессильно вишу в ее объятиях и не знаю что сказать, с чего начать.

— Что с вами?

«Ты умничка. Я ни о чем не жалею».

— Я их убил.

— Кого?

— Их. Всех. Всех, кто знают о тебе.

Вспышка.

— Вы? Убили?

— Да.

— Зачем?

Вспышка.

«Зачем».

— Я не хочу тебя потерять, Аянами.

— Почему?

— Потому что…

Вспышка. Вспышка.

Я закрываю глаза, но резкий, почти тугой свет — и там, под веками.

— Вы в крови, Икари.

Открыть глаза, сейчас же. Кровь — не моя и не ее. Значит, все в порядке. Все, мать его, в порядке.

— Аянами, забей. Давай уедем. Пожалуйста, а?

— Почему?

Вспышка.

— Потому что…

Вспышка-вспышка-вспышка…

Я кричу. Не могу сказать этого, не могу сказать ничего. Я просто кричу — у нее на руках, весь заляпанный кровью, с раскалывающейся головой.

А еще я уверен, что у меня поседели виски — ведь я отобрал у себя около пяти лет жизни.

Я кричу. Или не я?

— Да запустите вы его сердце, недоноски!

Моя квартира сгорает, как в объемном взрыве, и последней тает, словно щепка, хрупкая голубоволосая девушка. А потом пламя выгорает само в себе, становится скорее темно-багровым, чем слепящим.

На секунду я вижу другое лицо, обрамленное тем самым огненным взрывом, а потом снова в затылок входит игла.

*no signal*

Потолок — не мой.

Нужно срочно закрыть глаза, отчаянно помолиться кому-то светлому и доброму, и снова их открыть. Попутно, может, это поможет голове.

— Икари-сан?

Я поморщился: луч фонарика, направленного мне прямо в глаз, казалось, прожег голову насквозь.

— Вы меня понимаете?

Голос, как сквозь вату.

— Понимаю. А заодно — ненавижу.

— А?

— Уберите эту хрень.

Голос — он, черт побери, неприятно родной и даже похож на мой, только слегка попорчен поленообразным языком и пересохшим ртом. Свет пропал, и я пошевелился, хотя в шее все кололось и толкалось, как будто я там позвонками перетирал стеклянные осколки.

— Где я?

— Это спецгоспиталь управления, Икари-сан, отделение интенсивной терапии…

Мой собеседник — я по-прежнему видел только силуэт медика — запнулся, а потом осторожно спросил:

— Вы поняли все слова, которые я произнес?

А, черт. Меня долго не было, видимо. Ну, с этого и начнем.

— Клиническая смерть?

— Да.

— Сколько?

— Три минуты одиннадцать секунд. Потом — синаптический коллапс.