Человеческое тело

Ирене еще не заводила разговор о том, что случилось прошлой ночью, но Эджитто от этого не легче: наоборот, он с каждым часом все сильнее нервничает. Когда он проснулся утром, ее уже не было. Полковник сказал, что Ирене уехала в патрульный объезд вместе с солдатами, ей хотелось увидеть базар и обсудить кое-что с информаторами. Появилась она на обеде, в столовой они сидели за одним столом. Эджитто смотрел, как она развлекает офицеров рассказами об одном сослуживце, которому не понравилось то, что она сообщила о нем в Генеральный штаб. Он шел за ней до самого дома, а потом избил, да так, что у нее треснули два ребра. Все смеялись и возмущались: чтобы военный избил коллегу-женщину, где же это видано, что за мерзкий трус! Эджитто, чтобы не выделяться, тоже улыбался. Она все это не выдумала? И почему Ирене решила рассказать именно эту историю? Может, хочет дать ему понять, что с ней шутки плохи? После ночного происшествия (теперь ему хочется называть его именно так — происшествие) он чувствует нечто похожее на опасность. Он даже не исключает, что это шантаж: если он не послушается, Ирене достаточно пальчиком шевельнуть, и вся его карьера полетит к чертям. Вот что она хочет ему сказать: теперь ты должен будешь повиноваться, станешь моим любовником — это куда более тонкая стратегия, чем симуляция беременности. Эджитто почти ничего не съел, только нехотя поклевал жареный картофель.

Баллезио приглашает его к себе на традиционную послеобеденную беседу — вернее, даже не приглашает, а принимает, как само собой разумеющееся, что Эджитто последует за ним, однако тот находит невнятную отговорку. Он возвращается в медпункт — Ирене там нет. Лейтенант заходит на половину, отгороженную занавеской, и разглядывает узурпированную часть комнаты. Рюкзак Ирене лежит на полу — небольшой, как раз для тех, кто привык путешествовать налегке. Эджитто оглядывается — никого нет. Он опускается на колени и расстегивает молнию.

Острожно, чтобы не помять и потом сложить все обратно в прежнем порядке, он начинает выкладывать одежду из рюкзака. Почти одни свитера и черные брюки, а еще флисовая толстовка — значит, она у нее все же была. Он засовывает руки глубже и вдруг нащупывает совсем другую ткань. Достает то ли вечернее платье, то ли комбинацию — что-то невесомое, наверное, шелковое, с кружевными лямками.

— Видел бы ты меня в нем! Мне очень идет.

Эджитто замирает.

— Извини, — бормочет он, — я просто… — Обернуться он не решается.

Ирене осторожно берет платье у него из рук и складывает. Поднимает рюкзак и засовывает платье обратно.

— Надо быть ко всему готовыми.

Эджитто поднимается.

— Я страшно устала. Не возражаешь, если я немного посплю?

— Нет. Конечно, нет. Бога ради.

Но лейтенант не двигается. Пока они так стоят, лицом к лицу, на месте преступления, им нужно выяснить отношения.

— В чем дело? — спрашивает Ирене.

— Слушай, — говорит Эджитто. Останавливается, набирает воздуха, потом начинает снова: — То, что случилось прошлой ночью…

Она с любопытством глядит на него:

— Ну?

— Случилось, именно так. Но я дал слабину. Это больше не должно повториться.

Ирене минуту размышляет. Потом говорит:

— Ничего обиднее мне никогда ни один мужчина не говорил.

— Прости! — Странно, но ему действительно жаль.

— Слушай, кончай извиняться, черт побери! — Тон Ирене внезапно меняется. — Алессандро, за такое не извиняются! Отнесись к этому как к шутке, игре, подарку старой подруге, как к чему угодно! Но, пожалуйста, не извиняйся! Давай будем вести себя как взрослые люди, ладно?

— Я просто хотел быть уверен, что…

Ирене закрывает глаза.

— Да. Я все прекрасно поняла. А сейчас иди, я устала.

Униженный, Эджитто отступает. Все, что он натворил за последние двое суток, было ошибкой, полной ерундой. Похоже, он вообще ничего не понимает в жизни.

Старшему капралу Митрано не раз доводилось просыпаться и видеть у самого носа волосатую задницу Симончелли — даже дышать было трудно. Неприятное ощущение. Во-первых, потому что когда на тебя плюхается бугай весом девяносто килограммов, кажется, что вот-вот задохнешься. Во-вторых, ему не нравится подобная близость с другим человеком, тем паче с обезьяной, умеющей пукать по команде. Но главное — ржание, которое раздается вокруг, пока ты не можешь пошевелиться (кто-то привязал тебя за запястья к спинке кровати, а из-за того, что твои веки придавлены чужими ягодицами ты ни черта не видишь), — ржут твои товарищи, твои сослуживцы, твои друзья. Смех причиняет еще более сильную боль, чем удары, которые тебе методично наносят по голым бедрам и мизинцу левой ноги.