Человеческое животное

С другой стороны, если опираться на стиль, именно «Правда о свете», скорее всего, является последней рукописью. Фрагменты в «Случайности» будто записки, которые бабушка достает из шляпы, в то время как в рукописи о свете текст распадается и в конце исчезает. Лакун на страницах становится все больше, пробелы между предложениями и словами увеличиваются, наконец в отдельных словах рвется связь между буквами, словно те остались одни под открытым небом. Я просматриваю почти пустые листы, пытаясь понять, действительно ли они относятся к рукописи или попали сюда случайно. На последних страницах лишь разбросаны отдельные слова. Наконец добираюсь до финала:

Под

новым

небом

новой

земле

слышится птица

Изначально я думала, что издатель отверг «Жизнь животных», рукопись о том, что умеет человек, но теперь склоняюсь к тому, что речь шла о самой фрагментарной рукописи — «Правде о свете», где нет человека и остался только свет.

Модель поведения человека

Недавно в нижнем ящике комода я наткнулась на свернутые листы фольги, радом с коробкой пуговиц и игольными подушечками, на целый рулон, заставивший меня поломать голову. Развернув его, я обнаружила очень много карандашных рисунков, склеенных вместе прозрачным скотчем. Они напомнили мне наброски для вышивок. Но в них не просматривалось никакой четкой структуры, никакой системы, рисунки были скорее импровизациями, которые бабушка добавляла постепенно.

В отдельных местах она указала вид вышивки и цвет нити: вышивка крестом, «шов за иголку», фиолетовый; плоский стежок (зеленый), стежок елочкой, рельефный стежок, тамбурный стежок, петельный стежок. Похоже, бабушка собиралась смешать различные стежки и техники вышивания: длинные и короткие стежки, перевитые стежки и наложенные крест-накрест. Кое-где были крутые повороты, резко менялось направление. Однако самыми необычными мне показались большие пробелы в рисунках, которыми бабушка обозначила свет. Число таких пробелов увеличивалось по мере прибавления листов, одновременно с тем, как высвобождалась форма, и рисунок становился все непонятнее. Развернув рисунок и разложив его на столе, я вдруг вспомнила следы черных дроздов, которые важно расхаживали на бабушкиной могиле. На самом верху написано дрожащей рукой:

Модель поведения человека.

Я еще не знаю всего, что оставила после себя моя двоюродная бабушка, и только поверхностно осмотрела вещи в кладовке, но в любом случае не нашла ни одной вышивки, соответствующей рисунку. Однако припоминаю, что, когда я была у бабушки в больнице перед самой ее смертью, она говорила о какой-то последней вещи, которую мне предстоит закончить. Говорила загадками: последний шов, оставить свободные концы и обрезать нить, что у меня подходящие руки. Я тогда подумала, что речь идет об акушерстве — многое на это указывало: шов, зашивание, канатик, связывающий мать и дитя, что я продолжу ее дело.

Теперь же полагаю, что рисунки — это продолжение рукописи о свете, что Фива оторвалась от рукописи или бросила писать, что ей не хватало слов, как она сама выразилась, и она собиралась снова вернуться к вышиванию.

Я разочаровалась в языке, пишет бабушка своей подруге в своем последнем письме, вернувшемся после смерти Гвиневер.

И еще:

Я закончила наброски к большой картине, которую собираюсь вышить в свободной технике. Самым сложным будет вышить свет.

А мне она сказала: больше не нужно слов, Дия, в этом мире больше не нужно слов.

Улисс Бреки

Я как раз заканчиваю соскребать со стены обои, когда звонит телефон.

Мне кажется, я слышу прибой и крики птиц.

— Это Кетиль.

— Кетиль?..

— Электрик.

Он начинает с вопроса, не перегорали ли лампочки со вчерашнего дня.

— Нет, ни одной.

То и дело замолкая, Кетиль объясняет, что должен был проветриться и поехал покататься на машине. Сначала катался по улице, затем по кварталу, бесцельно, до конца не осознавая, куда едет, потом вдруг оказался перед домом своей мамы, домом детства, который он продал, после этого выехал на дорогу, ведущую на восток. Остановившись напротив тюрьмы, он позвонил Сэдис, предупредил, что задерживается. Затем спустился к воде и смотрел на прибой. На самом деле из-за темноты и метели прибоя почти не было видно, так что скорее можно сказать, что он слушал море.

Теперь же он вернулся в машину и возвращается в город.

Я спрашиваю о ребенке. Потом о матери.

Он отвечает, что ребенок в порядке.

Некоторое время в трубке тишина, и мне даже кажется, что оборвалась связь.

— Я знаю, что скажет Сэдис, когда я приеду, — продолжает он. — Каждый раз, когда я ухожу, она думает, что я не вернусь. Она скажет: я знаю, что ты не хотел возвращаться.

— Заботиться о малыше — большой труд, — говорю я.

Он глубоко вздыхает.

— Я хотел бы узнать, не сможете ли вы к нам заглянуть и побеседовать с Сэдис.

— А как насчет акушерской помощи на дому?