Человечья магия [СИ]

А значит — надо работать. Работать, работать и работать — и когда-нибудь обязательно повезет. Я решительно встаю навстречу входящим, улыбаясь и ощупью нашаривая на столе пульверизатор. Он закачан под завязку, сто двадцать миллилитров, надеюсь, этого хватит и успех поджидает нас уже сегодня.

— Привет! Вы сегодня почти вовремя, это радует.

— И тебе добрый вечер…

Лия вежлива, по своему обыкновению, Ррист же только фыркает. И в этом тоже нет ничего необычного. Его вечная наглость — еще одна константа, куда менее приятная, но столь же обыденная. Ррист — это Ррист, тут ничего не поделаешь. Войдя, тут же плюхается в кресло (мое, между прочим, и бывшее ранее любимым). Подавляю естественный порыв шугануть его оттуда, но не из вежливости, скорее даже со злорадством. Пусть поработает добровольным детектором, никто его силком не усаживал, сам плюхнулся. Вот и сиди. А мы посмотрим, насколько заразно вчерашнее безумие моих предков. Понаблюдаем в процессе и развитии.

Запах кофе и молока с корицей и медом, в руках у Лии две привычные кружки. Прекрасно, еще одна неизменная и предсказуемая деталь в нашем стремительно меняющемся непредсказуемом мире. Все как всегда, и это вроде как должно меня радовать. Откуда же тогда взялось нарастающее чувство тревоги?

Лия протягивает мне чашку, мягко пахнущую молоком и корицей. К острой и чуть горчащей смеси ароматов свежезаваренного кофе и свежеумытого человека примешивается незнакомый ранее оттенок, тонкая еле уловимая струйка. Не сказать, чтобы неприятная, но странная до мурашек. Молоко отдает горечью. Мед, что ли, сегодня другой? Или кофейный аромат настолько силен, что горчит даже на языке, портя вкус любимого мною напитка? Принюхиваюсь, пытаясь понять, отчего вроде бы приятный запах вызывает столь острое беспокойство, почти на грани паники.

Может быть, дело вовсе не в запахе, а в странной улыбке Лии?

Так улыбаются, удачно напроказив и ожидая реакции окружающих, которые вот-вот проказу должны обнаружить, но пока еще пребывают в полном неведении. Так мой дед улыбается — перед тем как выпрыгнуть на меня с воплем: «Сюрприз!!!»

Не люблю я такие улыбки.

Рядом с такой улыбкой все что угодно покажется подозрительным, возможно, новый запах тут вовсе и ни при чем.

Лия делает большой глоток своей приятно пахнущей и омерзительной на вкус черной грязи, но вместо того чтобы заняться креплением датчиков себе и Рристу (тот никогда не заморачивается подобными мелочами), отходит к оккупированному хвостатым креслу. Ррист развалился в нем со всеми удобствами, только что ноги на подлокотник не закинул, зараза. Лия облокачивается о спинку свободной от чашки рукой, посматривает на меня искоса. Вид у нее по-прежнему довольный и загадочный.

А потом происходит небывалое. Ррист протягивает руку и забирает у Лии чашку. Подносит ее к лицу, нюхает, шевеля тонкими по-кошачьи чуть приплюснутыми ноздрями. Касается края чашки губами и делает большой глоток — я вижу, как вздрагивает его гортань под тонкой кожей. И даже не морщится. А Лия продолжает улыбаться, облокачиваясь о спинку кресла и хитро поглядывая то на Рриста, то на меня. И глаза ее сияют…

Когда я был совсем маленьким, у нас жил ханорик. Белый пушистый смерчик, полметра кипучей энергии и бешеного обожания. Охотником он был потрясающим, давил всё, что посмело шевельнуться в ближайшей округе вовсе не потому, что мы его плохо кормили. Да и не видел я ни разу, чтобы он ел добытое. Просто он был азартен и обожал хвастаться. Добычу он приволакивал к порогу дедовой комнаты, раз и навсегда установив для себя истинного вожака нашей небольшой стаи. И чем сложнее была притащенная добыча, тем с более горделивой небрежностью швырял ее наш куро- и крысобой к дедовым дверям. Куры бы ладно еще, эту погань проредить никогда не лишнее, а вот за откармливаемых к зимнему равноденствию мясных пасюков несколько раз приходилось серьезно извиняться и даже платить, соседи ругались.

Когда я подрос и начал притворяться человеком, жалобы как-то сами собою сошли на нет. Хотя наш пушистый Крысобой продолжал разбойничать еще долго. И каждый раз приносил добычу деду. А дед каждый раз его хвалил, восторженно и искренне — даже если потом приходилось извиняться.

Так вот, когда Крысобой швырял на порог свежезадавленную дикую курицу размером раза в четыре больше себя самого — могу поклясться, что на его белой пушистой мордочке проступало то же самое выражение горделивой небрежности и затаенного самодовольства, с которым сегодня смотрела — не смотрела! — на меня Лия.

Хорошо, что я уже сидел — хоть и на жёсткой табуретке. Пол, он куда жестче. Особенно если садиться на него со всего размаху. А я бы сел, наверное.

Так вот почему он таким странным мне показался, привычный аромат горячего молока с корицей и медом, кофе и человека. Потому что не человека.

Людей.

— Как?

Рад, что даже в такой в высшей степени нетривиальной ситуации любознательность учёного меня не подвела. Предмет вполне обоснованной гордости.